Владимир Некляев - Лабух

Зиночка засвидетельствовала, что в ночь перед самоубийством Алика она сказала ему про нашу близость на мансарде. Внизу протокола допроса: «С моих слов записано верно».

Я не стал спорить: пусть так, если так Зиночка хочет. И тоже подписал протокол… Подумал только, как оно выглядит все… беспомощно–униженно, будто на операционном столе, когда с небес, где летает, почти неуловимое, спускается в милицейские протоколы.

— Мы проверили ее, хотя это, между нами, незаконно, — забрал протокол Потапейко. — Она совершеннолетняя и не показывает, что вы ее вынудили, но заключение гинеколога… вот оно, странное, плева без надрывов, так как тогда? Аномально? Надругались?.. Анально–орально?.. А если не было ничего, так кто же виноват, что вы фантазер такой?..

Слушать его невозможно было… Только в морду, в хряпу… И я не выдержал — чтоб хоть как–то, хоть кому–нибудь из них, хоть кому–то.

— Теперь ты у меня сядешь, — сплюнул в мусорную корзину Потапейко. — И посидишь…

Это было на второй день, как Алика не стало, с утра, а ближе к обеду меня разыскал брат–мильтон и передал от Петра Зиновьевича, друга Ивана Егоровича, предложение встретиться…

— Я не сказала ни слова, но вы убийца, Роман! — бросила в лицо Лидия Павловна, вернувшись после меня с допроса у Потапейко, который и ей по старой дружбе протоколы показывал. — Какого мальчика не стало! Какой был мальчик!.. — Взбешенная, Лидия Павловна восстала даже против того, чтобы я из морга судмедэкспертизы тело забирал, только кому еще? Был отец, который где–то по миру шатался, — где его найдешь?.. Я даже названия деревни, где Алик жил, не знал.

Стефа сказала, что Зиночка знает и название, и деревню. Недавно ездила с Аликом, он упросил, чтобы поехала, посмотрела…

Мы с Ростиком, когда богатыми были, микроавтобус для студии купили: на срочные халтуры с лабухами отскакивать. Зиночка подальше от меня — в самый конец, на последнее сидение села. Не хотела ехать, Стефа прикрикнула: «Езжай! Тут смерть, а не твои фантазии! Как без отца хоронить, если отец есть?..»

До Новогрудка, деревня Алика за Новогрудком была, Зиночка молчала. Дальше нужно было дорогу показывать — она пересела. А рядом сидеть и молчать — не просто.

— Я рассказала ему так, как вы мне рассказали, как могло бы у нас быть… Чтобы отцепился, мне с вами не мешал, по ночам не бегал — он же ребенок… А он понял так, будто на самом деле было… Он из–за ничего застрелился.

Мне впервые подумалось, что Зиночка почти такого же возраста, как и Ли — Ли…

— Здесь направо, — показала она, — и вон тот дом… Там чужие люди живут, злятся, потому что деньги отдали, а бумаги на дом не в порядке. Ищут отца Алика, так, может быть, нашли…

Зиночка все наперед, в дорогу проговаривала, а когда остановилась, ко мне повернулась:

— А почему он в куклу выстрелил?..

Я заглушил мотор.

— Сама ты как думаешь?

— Не знаю… Следователь сказал, что болезнь есть такая, психическая…

Если бумаги на дом и не в порядке были, то сам дом на высоком, из валунов, фундаменте, с окнами в рост человека, с остро склоненной, местами латанной, но такой красной, словно совсем новой, черепичной крышей, — дом был еще какой досмотренный.

На двери висел замок.

— И что еще тебе следователь сказал?

— Чтобы вам ничего не говорила … Нет хозяев, а тогда были…

Метрах в сорока от дома, на него фундаментом и окнами похожее, стояло в окружении высоченных дубов двухэтажное строение с двумя колоннами на входе, между которых сидел на ступеньках мужик с костылями. Он крикнул сипло, как простуженный:

— В Менск они подались! Сына Альгердова хоронить! Из милиции сегодня с утра сказали, что сын Альгердов застрелился! Самого его нет, они и поехали…

Мы подошли, я присел к мужику на ступеньки, протянул руку… Он, подав свою, вытер ладонь о лацкан пиджака — такого, которым уже ничего нельзя было вытереть:

— Казимир.

Рука его, натренированная костылями, сжала мою, как клешня.

— Какого сына? Алика?..

— Альгерд он, а не Алик. Как и отец. Алик, чтоб проще, а по крови — Альгерд.

Он так и сказал: по крови. Но больше меня удивило, что Алик — Альгерд. По звучанию, на слух — это не разные имена, а разные люди.

Зиночка также удивилась: «Поехали?.. Они ведь чужие…» — и Казимир сказал: «У смерти чужих нет». Потом спросил:

— А вы кто?..

— Мы как раз за отцом его… Он не объявлялся?

— Вряд ли объявится. За справедливостью в Гродно подался. Продал дом, собрал все деньги — и за справедливостью. Это в наше время… Живым где–нибудь и закопали, деньги забравши… — Казимир вздохнул. — Кончился род.

Можно было ехать, но мне хотелось поговорить с ним, мне хотелось с кем–нибудь по–человечески поговорить.

— За какой справедливостью? Он же пил…

— Но мозги не пропивал!.. Альгердовичи мозги никогда не пропивали. Его в Новогрудке судили ни за что, будто на заводе газовом плиты газовые крал. Засудили условно, можно сказать, отпустили. Так иди, если отпустили, а он нет: а имя?.. Честь?.. Из районного в областной суд на пересмотр подал — да еще требуя, чтоб настоящих воров судили, которые страну растаскивают… Как ты думаешь, кого?

Я вид сделал: мол, откуда мне знать? — и Казимир кивнул:

— Вот–вот… И все так… А он хату продал, чтоб честь откупить, честь дорого стоит.

Про честь Альгерда, отца Алика, Казимир с гордостью сказал. Как про свою…

В машине водка была, она валюта в дороге, я на всякий случай прихватил — сходил и принес бутылку.

Казимир покачал головой: «Народ спаиваешь…» — но бутылку открыл и достал из кармана пиджака пластмассовый стаканчик: «За упокой души последнего из рода Альгердовичей… Сыздавна у них так: чуть что, до трех не считай — драться ли, стреляться ли. Шляхта…»

Я прокручивал в голове свои разговоры с Крабичем и смутно припоминал, что Альгердовичи — чуть ли не из князей…

— Вот это поместье их. После тут — то клуб, то больница, то сельсовет, теперь ничего. Стоит пустой, грызут мыши с крысами. А тот дом, что продан, был для эконома. Советы пришли и, конечно, под корень. Они не сбежали от советов — Бог их знает, почему… Один только из всей семьи и уцелел, дитя не расстреляли. А ссылать его не с кем было … Это дед их, умер. В детдоме, в школе, во всем советском жил, а умер Альгердовичем, а?..

Казимир сам этому удивился.

— Кровь… Я пацанком был, а их помню. Они одни и были здесь — люди. Остальные все — быдло. И я из того же стада…

То, как он принижает себя, неприятно было слышать… тем более, после слов про честь. Хотя он безразлично, без злости говорил…

Поместье на возвышенности стояло, дом для эконома чуток ниже — и дальше деревня: с добротными хатами, досмотренными усадьбами… Домовитая, хозяйственная, как и все западно–белорусские, деревня, только с горьковатым, как дым над невспаханными холмистыми полями, запахом запустенья.