Олег Зоин - Вчера

— Не тебя меня учить, сцыкун, — растягивая слова и нагнув голову, словно готовясь боднуть, гнул своё начальник цеха, — саботаж задумал раздуть в цехе, работу срывать пытаешься?! Да я таких, как ты, знаешь куда посылал?..

— Знаю, теперь мы все это отлично знаем, — отпарировал Сенька, — смотрите, люди, старый чекист разошёлся, ха–ха!

— Запомним! Авторитет органов подрываешь?! Ох, попался бы ты мне в огненные годы, я бы тебе этого так не спустил! Мы такую контру подряд урывали…

— Плохо старались, халтурили, и мы ещё остались. И теперь мы вот таких как вы, уважаемый шкаф Пётр Прохорович, закоренелых бюрократов, забывших, что их народ, что их Советская власть в кресла работать, а не прохлаждаться усадили, будем выковыривать подряд и стараться будем ни одного на развод не оставить.

— Ха–ха! Это ты мне говоришь, большевику–ленинцу?! А кто тебе право дал, разве ты член партии?

— При чём тут вашаорганизация?.. Мы все теперь знаем, что почём, и воздадим, не сомневайтесь, по заслугам, — громко, захлёбываясь злостью, выкрикнул Сенька и только теперь, уходя, заметил, что у раскрытой кем–то двери собрались рабочие.

— Правильно, Сеня, у кое–кого следует авторучку забрать и лопатку совковую персональную вручить, так сказать, разомнись, товаришочек, маленечко, — ввернул Евстафьев, но тут в кабинет ввалились мастера заступившей в смену бригады, начальники полуначальники всех марок и непременный участник планёрок дармоед Минченко. Инцидент был исчерпан.

… Вспомнив эту стычку, Петлюк заскрежетал зубами, налил себе ещё чуток водки и, потянувшись к приёмнику, выключил осточертевшее Монте — Карло, без устали грохотавшее барабанами, визжавшее саксофонами, бренчавшее медными тарелками и в сущности такое же ничтожное, как и все те недоброжелатели, которые окружали Петра Прохоровича, они же работяги и неверные жены, как Сенька Серба, как изменник Лупинос, как подколодная змея Нора, как ухмыляющийся недоносок Евстафьев…

На следующий день, после утреннего посещения больницы, втиснувшись в набитый людьми, как селёдками, трамвай, Семён рулит на работу, уверенный, что, благодаря случаю, он теперь в любой момент имеет возможность узнать у администрации трампарка фамилии героев дивноярской пакости.

Если б не надо было спешить в смену, Сёма помчался бы туда немедленно. И мысли его вернулись к девчёнке, увиденной утром в больнице, к Людмиле.

Когда они, то есть, Мария, Надюшка и Сёма, вошли в вестибюль, пожилая тётка в белом халате в ответ на вопрос, здесь ли лежит Людмила Н., молча отвела их к дежурной, по–украински «черговой» сестре.

«Кочерга», как сразу прозвал её для внутреннего употребления Семён, ткнула глазами в журнал регистрации и, отыскав необходимую фамилию, пояснила, что больную перевели вчера в изолятор, и что проведать её теперь можно лишь с разрешения главврача.

В то же время, понимая, что посетители истолкуют переселение Людочки в изолятор как ухудшение её состояния, сестра «Кочерга» скрипущим монотонным голосом успокоила их, сказав, что всё ещё, возможно, образуется… К тому же главврач сейчас у себя в кабинете и, если они пожелают, то имеют случай зайти в нему за разрешением на свидание.

Сёма мигом взбежал на второй этаж и постучал в дверь с аккуратной табличкой по–русски — «Главврач».

Доброжелательный женский голос пригласил войти, и из–за стола, заваленного справочниками, стетоскопами, какими–то никелированными посудинами и прочим медицинским хламом, на него глянула ясными очами врачиха со свежим, почти праздничным лицом.

Сёме показалось неудобным ломать ей отличное настроение расспросами о здоровье Людочки и просить разрешения на свидание, однако он переборол себя и рассказал, что его привело к ней.

— А вы кем ей доводитесь? Муж? Если не родственник, так нечего и думать о свидании, потому что Людмила всё время на кислороде, и ей будет тяжело вас принять…

— Я корреспондент «Комсомольця Запорижжя», — вдруг экспромтом соврал Сёма, и, всё более утверждаясь в новой роли, вытянул и показал врачихе какое–то удостоверение в вишнёвой корочке.

Врачиха тотчас стала озабоченной и осторожно спросила Семёна, о чём он собирается писать насчёт Людмилы Н.

— Я пришлю вам газету с очерком, — солидно пообещал Сёма, а врачиха тем временем поднялась и указала рукой на вешалку, где висело несколько настолько белых халатов, что на них было больно смотреть. Её чудесное утреннее настроение было испоганено визитом бравого газетчика. Она уже ни о чём не расспрашивала, и даже когда Семён снял с вешалки трихалата, ничего не сказала, лишь отметила этот факт острым взглядом — “ Не комиссия ли ненароком?»

В вестибюле Семён, сбежавший по ступенькам проворнее врачихи, успел растолковать девчатам идею с корреспондентом. Они одобрительно кивнули и, натягивая халаты, почти побежали за Семёном и главврачихой вдоль цокольного этажа.

Изолятор представлял собой низенькую, тесноватую комнатку на две кровати, в которую сквозь оббитое марлей окно скупо просачивалось солнце.

На первой от дверей кровати, полулёжа, полусидя опиралась на пяток худых казённых подушек женщина с тёмно–коричневым старушечьим лицом.

Не в силах произнести хотя бы слово, она одними лишь ресницами одобряла торохтенье девчат. Сестра «Кочерга» принесла стулья, и все расселись у кровати. Главврачиха, извинившись, оставила их одних.

Семён осмотрел палату. В глубине изолятора стояла ещё одна кровать, но она гуляла аккуратно застеленной, словно кго–то ждала.

На тумбочке у Людмилиной кровати действительно лежала болотного цвета резиновая кислородная подушка. Там же поблёскивал стакан с наполовину выпитым кефиром и нетронутая булочка. Стройные ноги Надюшки нервно отбивали какой–то судорожный ритм.

Сёма услышал, как Мария шептала Людмиле о нём, дескать, новый парень у нас в цехе, добрая душа, на реверсивке вкалывает. Людмилины ресницы понимающе упали.

Легко было понять, что расспросить её не удастся. Такой разговор только растравил бы её душу воспоминаниями.

По ней было видно, как она страдает. Басистый хрип вырывался из её лёгких с каждым выдохом. Наконец, она прошептала, и тяжело было видеть, каких усилий ей это стоило: — Спасибо, девочки!..

А на Семёна лишь посмотрела с благодарностью.

— Мне так тяжело здесь… страхи разные… боюсь… Сестра заглядывает редко, а я уже и ложечку не удержу… постучать в стакан… Наверное, я умру — они совсем не лечат меня… Один пирамидон… Разве это лекарство?.. Заберите меня… О, как же я боюсь!..

Её хриплый шопот прервался, веки закрылись, и только не то стон, не то плач вырывался из груди. Сестра, открыла вентиль и поднесла мундштук шланга, из которого с шипением вырывался кислород, ко рту больной.