Рышард Клысь - «Какаду»

Два солдата-мародера убивают Вильяма Хольта, добровольно сдавшегося им в плен, не из каких-то там принципов. Таковых у них нет. Война — это «просто забавная вещь», признается Хольту один из мародеров. Освободительные цели этой войны, избавившей народы Европы от ига фашизма, для них за семью печатями. Недаром они с одинаковой легкостью убивают как «красного» немца, так и Хольта, у которого с ним ничего общего.

Оба солдата — действительно случайные гости, а не убежденные бойцы в этой войне («Кладбищенские гости», если воспользоваться словами автора, который войну, поле битвы уподобляет кладбищу). Так образ кладбища вторично появляется в повести «под занавес», как бы предвещая скорую кончину Хольта (впервые он возникает, когда он бредет по руинам родного города)…

Представитель военного поколения, Р. Клысь, как видно по его книгам, считает войну величайшим злом. И только тот, кто сражается за свободу, отстаивая «свое человеческое достоинство» и право своего народа на жизнь, как Хмурый из «Какаду» или Морро из «Дороги в рай», способен победить и выйти из войны, сохранив волю к жизни и мирному созиданию. Недаром о мире как самом высоком даре мечтают любимые герои Клыся в те редкие минуты, когда у них появляется возможность поразмышлять о будущем, о днях, когда закончится война. Несомненно, такие мысли близки и самому писателю, также прошедшему по трудным военным дорогам и, подобно этим своим персонажам, выстрадавшему право на такую мечту.

Он ступал медленно, осторожно, как человек, окруженный со всех сторон, из-за каждого угла ждущий засады, метра через два останавливаясь и неуверенно озираясь. Перехватывал из руки в руку тяжелый чемодан и нервно вытирал ладонью текущий по лицу пот. Спустя минуту трогался дальше и шел в жуткой, пышущей зноем тишине, со все возрастающим чувством ужаса, от которого не мог избавиться, как ни старался. Это было сильнее его. Он с трудом тащился вдоль вырванных из мостовой, искореженных трамвайных рельс. Горячий ветер поднимал из развалин домов клубы пыли. Они заслоняли от него панораму лежащего в глубине города, где не переставали дымиться незатухающие пожары. Всюду, куда только ни падал его взгляд, виднелись горы щебня, загромождавшие мостовую и тротуары. Уже не меньше часа кружил он так среди этого кладбищенского пейзажа из камней и пепелищ и с болью понимал, что блуждает среди знакомых ему улиц, но не может найти дороги к собственному дому.

Он не узнавал города. И, остановившись на перекрестке двух наискось разбегающихся дорог, беспомощно смотрел в глубь пустынной и тихой аллеи, что тянулась перед ним, длинная и прямая, между шпалерами старых деревьев. Наверное, им было столько же лет, сколько и ему, но сейчас они были мертвы: стволы без крон, с ободранной корой, ветви без листьев. Своими очертаниями деревья походили на просмоленные палицы и грозно топорщились в июльское сияющее небо, а сразу за ними виднелись сожженные дома, мрачная тишина которых навевала на него еще большую жуть. С мучительным напряжением он вглядывался в стройные готические каменные строения, почерневшие от гари. Как это могло случиться? Прошло ведь не больше десяти — пятнадцати часов, как он покинул шумный, полный жизни город. Машинально вынул часы и с недоверием взглянул на циферблат. Стрелки остановились на «одиннадцати» и «двух» — десять минут двенадцатого. Видно, не прошло и суток с его отъезда из города.

Он стоял, сгорбившись, посреди улицы, руки неподвижно висели вдоль туловища. Обе руки были заняты: в одной руке чемодан, а другая судорожно сжимала часы, пульсирующие в ладони едва уловимой, но какой-то пугающей жизнью заводного механизма. Он стискивал их так сильно, что вдруг почувствовал, как между пальцами течет липкий пот. Невозможно больше стоять на одном месте. Зной все усиливался, и над грудами щебня и камней стал разноситься тошнотворно сладковатый запах, будто вблизи валялась на солнцепеке дохлая кошка.

Он очнулся и, охваченный беспокойством и растущим в сердце отчаянием, зашагал к аллее, что вела к центру города, хотя у него не было уверенности, существует ли еще то, что когда-то называлось центром города. И ни в чем не было уверенности. И всякий раз его охватывал ужас, как только мелькала мысль о собственном доме, подвергшемся этой ночью, как и весь город, опасности, а может, даже и уничтоженном. Пытался вызвать в памяти прежний облик. Старался представить дом таким, каким он оставил его вчера, на рассвете, когда отправился в однодневную поездку. Но, пораженная страхом, предчувствием несчастья, память подсовывала его воображению картины руин и пожарищ на месте его дома, и ему никак не удавалось избавиться от наваждения. Вдруг он понял, что если не сумеет освободиться от этого темного потока, захлестывающего его мозг, то никогда не соберется с силами, чтобы самому проверить, как обстоят дела в действительности; и тогда он начал отыскивать в своей памяти слова ничего не значащие, пустые, абсурдные и повторял их с безумным ожесточением, лихорадочно, до полного отупения, стремясь создать барьер, который бы задержал этот темный поток мыслей, перекатывающийся в нем холодной волной. Сначала он повторял слово «томпак», а затем — «аллокуция». Потом повторял эти два слова то так, то этак. И довел себя наконец до того, что уже не понимал их значений, и от испуга, что вот сейчас свихнется, остановился.

На мостовой, неподалеку от него, валялась опрокинутая набок повозка. Рядом лежала убитая лошадь. Ошеломленный, он смотрел то на нее, то на повозку, а когда перевел взгляд на середину мостовой, заметил круглую железную печку с высоко задранной трубой. Словно печку вынесли из рушащегося дома и осторожно поставили посреди улицы. Но когда взгляд скользнул выше, его вдруг захлестнуло исступленное веселье, он засмеялся сперва потихоньку, потом громче, пока не почувствовал на лице слезы, и бросился бежать в диком переполохе по обочине улицы, почти на каждом шагу спотыкаясь о щебень и дымящиеся головешки, наконец, ослепнув от слез, почти не различая дороги, рухнул в глубокую воронку от бомбы. Падал, вытянув перед собой руки, головой вниз, вслед сыпались камни и земля со стенок воронки; и в этот момент, судорожно вцепившись в чемодан, он опять ужаснулся, подумав, что будет заживо погребен в этой яме. Когда же скатился на дно, земля перестала сыпаться. С минуту лежал неподвижно. Неожиданное падение оглушило его. Тело ныло от ушибов, но боль по-настоящему дала себя знать, лишь когда он поднялся и сделал одно-два движения. С трудом выбрался наверх. В нескольких метрах от злополучной воронки он глянул еще раз в глубь улицы и торопливо отвернулся: даже с такого расстояния сразу бросилось в глаза то, что заставило его бежать в приступе истерического возбуждения и внезапной гадливости, — клок человеческого тела висел на верхушке ржавой трубы. Прибавив шагу, он круто свернул в ближайший переулок.