Рышард Клысь - «Какаду»

Его до предела измотала дорога, все эти «возвышенности» и «холмы», выросшие в течение одной ночи на улицах, города, усиливающаяся жара. Он глянул на часы: потная ладонь все еще сжимала их. Был ровно полдень. Он поднял голову, посмотрел поверх руин и увидел полуразвалившуюся колокольню собора, прекрасный силуэт которой, стрельчатый и стройный, еще недавно возвышался над городом. «Века… — подумал он с горечью. — Века… и один налет уничтожил все, что их пережило».

Ближайшей улочкой он свернул к собору и вскоре оказался на людной и шумной площади. Остановился возле нее и некоторое время недоверчиво смотрел на огромную толпу, беспокойно клубящуюся среди обугленных домов, неподалеку от высоких стен собора. Бездомные, больные, потерянные расположились лагерем под открытым небом, среди сваленных в кучу чемоданов, узлов, матрасов и перин, детских колясок и кастрюль. Измученные женщины сновали у развалин; и тут ему вдруг стало понятно, что эти женщины кружат около своих домов. «Им уже некуда возвращаться, — подумал он с дрожью, вспомнив собственный дом. — Но что они там ищут?» Он почувствовал болезненный спазм где-то возле сердца. Поставил на землю чемодан, сел на него, спрятал часы в карман жилета и осторожно стал массировать ладонью грудь в том месте, где нарастала боль. Вскоре боль прошла. Он сразу почувствовал себя лучше. Достал сигарету. Закурил. Нервно затягиваясь дымом, наблюдал за ближайшей кучкой людей; не шевелясь, сидели они на своих узлах и молча смотрели перед собою, отрешенно или же ошарашенно, словно еще и сейчас переживали события минувшей ночи. Ему было не до сочувствия к этим бедолагам — где-то в глубине сознания его точила тревожная мысль, что такова, возможно, и его судьба. И если он что-то и чувствовал в эту минуту, так только ненависть.

На площадь въехали два грузовика с полевыми кухнями. К ним тут же пристроилась длинная очередь. Первый раз за этот день людям начали раздавать горячую еду. Среди развалин началась лихорадочная суета — прибывало все больше погорельцев. Он решил идти дальше, поднялся с чемодана, но в ту же минуту к нему подошел какой-то старик, небритый, грязный, и попросил спичек. Он молча подал их старику. Тот зажег недокуренную сигару, а потом, возвращая коробок, неожиданно сказал:

— Благодарю вас, господин Хольт.

Он с изумлением посмотрел на старика.

— Вы знаете меня?

Тот кивнул головой.

— Я и вашу мать знал… — сказал он тихо.

— Она умерла…

— Знаю, — сказал старик. — Оно и к лучшему — не дожила до такого времени…

Хольт вытащил из пачки сигарету. «Все-таки я слишком много курю», — подумал он и спрятал сигарету в карман. Пристально взглянул на старика.

— Жертв много?.. — спросил он.

— О, да… — сказал, саркастически усмехаясь, старик. — Надеюсь, весьма много…

— Что такое? — удивился Хольт, совершенно сбитый с толку. — Вас это радует?!

— Нет, — спокойно ответил старик. — Не радует, но и не огорчает. Говоря «надеюсь», я думал о конце. Потому что каждая такая ночь нас приближает к концу…

— И к смерти…

Старик пожал плечами.

— Это не самое плохое, что нас может ждать. Говоря о конце, я имел в виду также и смерть. Сегодняшней ночью погибло тысячи две…

Хольт снова подумал о своем доме.

— Убийцы! — вырвалось у него с яростью, в приливе внезапной ненависти.

Старик внимательно взглянул на Хольта.

— Да, — согласился он бесстрастно. — Вы хорошо это сказали — убийцы. Убили моих кошек. У меня было шесть кошек, и ни одна не уцелела. Я теперь совершенно один…

Хольт посмотрел на него с жалостью и сочувствием.

— Как же это? У вас нет никого? А близкие или дальние родственники?

— Нет, — ответил старик. — Я один. Но я об этом не жалею. В нынешние времена лучше не иметь семью. В войну даже кошек не стоит заводить. Человек легко привязывается ко всему. Лишь когда что-то имеешь, понимаешь, каково это терять…

Старик снял очки в стальной оправе и стал протирать их грязным платком. Лицо у него было исхудалое, морщинистое, лысый череп, опушенный клочками седых волос, покрывали крупные капли пота, стекавшие на лоб. Он дышал с видимым усилием, жара с каждой минутой росла, а на нем была шуба да еще наброшенное поверх нее пальто.

— Это все, что мне удалось спасти, — пояснил он, поймав изучающий взгляд Хольта, и надел очки.

— Какие районы пострадали больше всего?

— Центр и фабричный…

— А другие?

— Не знаю…

— А у кого можно справиться?

— Не знаю, — сказал старик. — Вряд ли кто-нибудь может дать вам точную справку. Похоже на то, что все потеряли головы…

Хольт недовольно пожал плечами.

— Чему тут удивляться, — пробормотал он. — Такого, пожалуй, никто не предвидел…

Старик посмотрел на него искоса.

— Бросьте шутить, — сказал он со злостью. — Те, кто довел до войны, могли предвидеть, какие будут последствия…

— О ком вы говорите? — удивился Хольт. — Кого имеете в виду?

— Я говорю о всех тех, кто довел нашу страну до катастрофы.

— Война еще не кончилась…

— Но я потерял уже все! — воскликнул старик. — Дом, квартиру, моих кошек…

— Это не самое худшее, что могло с вами случиться, — возразил Хольт. — Ведь сами вы спаслись…

— Теперь это уже не имеет для меня никакого значения, — удрученно признался старик. — Мне не для кого жить и не для чего… Но вам не понять, ведь вам есть куда возвращаться…

Хольт покачал головой.

— Я не знаю, — сказал он, помедлив. — Не совсем в этом уверен. Этой ночью я был в отъезде…

— Ах, так? — пробормотал старик и покачал головой. — Вы еще ничего не знаете?..

— Я очень беспокоюсь за свой дом. Там моя семья.

Старик холодно посмотрел на него и, помолчав, сказал:

— У вас осталась еще надежда. В конце концов окажется, что все в порядке. Господи, чего вы ждете? Идите и собственными глазами увидите, что там на самом деле…

Хольт кивнул головой. Хотел еще что-то сказать, но старик, поправив сползающее с плеч пальто, не попрощавшись, пошел к собору. С минуту он смотрел ему вслед с каким-то чувством растерянности и отчаяния, а потом, когда тот исчез из виду, взял чемодан и, слегка прихрамывая, углубился в толпу на площади. Обогнув потрескавшиеся стены собора, он вышел из развалин и вновь почувствовал себя страшно одиноким среди этой пустыни, усеянной камнями и битым стеклом. Прибавил шагу. Старался идти быстрым шагом, насколько позволяла хромая нога. Чемодан все больше оттягивал руки, как будто вместе с жарой увеличивался и его вес. Неожиданно руины кончились, и он, запыхавшийся и потный, оказался среди обычной уличной толпы, уличного движения.

В изумлении он остановился и стал недоверчиво осматриваться. Значит, не весь город разрушен. Есть все-таки районы, которые уцелели этой ночью. Осторожно вклинившись в толпу, снующую по тротуару, пошел, стараясь держаться поближе к стенам домов, прислушиваясь к уличному шуму и гаму, и вдруг ему почудилось, что это другой Город. Уже второй раз за такое короткое время он почувствовал себя заблудившимся путником: ведь то, что теперь было перед ним, ничем не походило на виденное минуту назад, и ему все еще не удавалось примириться с мыслью, что у привычного с детства города теперь два лица, две чередующиеся маски. Потрясенный этим или, быть может, просто внезапной сменой обстановки, он с некоторым недоверием смотрел на ярко окрашенные трамваи, на переполненные, как всегда в эту пору, автобусы, наконец на людей, которые совсем не выглядели перепуганными. Он шел мимо открытых магазинов, ресторанов, кафе. Эта мирная картина потихоньку его успокаивала. Но ненадолго: ему пришло в голову, что это только начало и каждая следующая ночь может отметить город новой, страшной печатью войны и все, что еще уцелело и пробуждало в нем надежду, будет разрушено, и, когда он это понял, к нему тотчас же вернулось чувство подавленности.