Рышард Клысь - «Какаду»

Гертруда вернулась домой в четыре, он еще спал. Она не стала его будить. Лишь осторожно заглянула через приоткрытые двери в столовую и, увидев его крепко спящим, пошла сразу на кухню. Начала готовить обед. Вынула из кладовки картошку, быстро почистила и поставила на плиту. Ей оставалось сделать немного. Суп и мясо уже готовы. Нужно только разогреть их. Когда она мыла руки под краном, ей пришло в голову, что хорошо бы принять холодный душ. Она поспешила в ванную. Сбросила влажное от пота белье. Пустила воду. Холодные струи брызнули так внезапно, что на миг перехватило дыхание. Но совсем ненадолго, и ей сразу же стало гораздо лучше. Она вышла из ванны с приятным ощущением бодрости и свежести; не вытираясь, набросила на себя купальный халат и вернулась на кухню.

Картошка на плите бурлила. Гертруда привернула газ. Взгляд ее упал на пачку сигарет, оставленную на столе Вильямом. Взяла одну, закурила. «Хорошенькое дело, — подумала она с холодной ненавистью. — Спит как ни в чем не бывало. И ничего не подозревает. Ни о чем не догадывается. Интересно, как он это примет. Он всегда так уверен в себе. Ему никогда даже не приходило в голову, что с ним может случиться что-то плохое».

Все это так странно и неожиданно — все, что произошло за два последних ночных часа, а потом еще днем, утром и пополудни. Ей все еще не удалось опомниться после этих событий, сменявших друг друга с такой необычайной внезапностью, чуждой ей и враждебной, с какой до сих пор Гертруде не приходилось сталкиваться; этот напор событий высвободил в ней мысли и чувства, о существовании которых в себе она даже не подозревала. Но это было к лучшему, и она давно уже не чувствовала себя так прекрасно, как в эту минуту. До нее вдруг дошло, что ее совсем не трогает судьба Вильяма, как будто это совершенно посторонний человек, с которым она когда-то жила под одной крышей, делила ложе, но потом ушла от него бесповоротно, или, может, он навсегда ушел от нее. Так она думала, а впрочем, даже неважно, кто от кого уходил. Она думала так, как будто уже все произошло, но отчаяния не было, было только облегчение. За какие-то два часа что-то в ней изменилось, что-то для нее неуловимое, и теперь она холодно обдумывала свою новую ситуацию, от которой, может быть, зависит вся ее будущая жизнь.

Она не любила его, не испытывала к нему никаких чувств, кроме пренебрежения. И не могла им восхищаться, потому что была умнее. Будучи старше на двадцать пять лет, он не мог привлечь ее ни красотой, ни силой. Она согласилась жить с хромоногим, старым, но довольно зажиточным коммерсантом от усталости и покорности, хотя решиться на этот шаг было нелегко. Ей всегда казалось, что у нее есть право распоряжаться собою. Но нажим семьи стал настолько невыносимым и обременительным, что она наконец сдалась и стала жить в этом большом доме с мужчиной, который давно уже, не один месяц, ревностно старался завоевать ее симпатию, не щадил ни времени, ни сил, чтобы доказать ей свою любовь, ходил за нею как тень, в любую минуту по одному мановению ее руки готовый на все, смиренный, послушный, заискивающий, то несчастный, то полный надежд, однако с твердой настойчивостью стремящийся к намеченной цели.

Некоторое время это ее даже забавляло. Она чувствовала свое превосходство и могла с ним делать все, что ей только вздумается. И при каждом удобном случае давала понять, что она думает о нем на самом деле. Он покорно сносил все унижения и обидные колкости, на которые она не скупилась. В то время ей казалось, что так удастся избавиться от него.

Она ошибалась. Месяца через два стало ясно, что ее усилия ничего не дают и больше невозможно сопротивляться его неспешной терпеливости. Все возможные способы были уже исчерпаны, и в один прекрасный день, к ее ужасу, обнаружилось, что у нее уже нет больше сил вести дальнейшую борьбу: он постоянно завоевывал себе новых союзников, в то время как она, совсем затравленная своими близкими, оказалась в одиночестве, и помощи ей ждать было неоткуда. В конце концов она сдалась. «Мы никогда тебе этого не простим, — говорила ей мать в приливе жестокой откровенности. — Никогда. Если брак не состоится, то исключительно по твоей вине…»

Она стала женой Вильяма Хольта. Очень скоро поняла, что зря она поддалась семейному нажиму, но, что должно было случиться, уже случилось, и обратного пути для нее нет. За четыре года она родила ему двоих детей и попала в такую от него зависимость, какую не могла себе прежде и представить. Роли переменились. Теперь преимущество было у него, и не было случая, чтобы он это не подчеркнул. Правда, бывали такие дни, когда она испытывала нечто похожее на радость жизни. Но чаще, измученная скукой и серостью будней, она тосковала по иной, более интересной, лучшей жизни, соответствующей ее собственным представлениям о счастье; тосковала она и по любви, отсутствие которой ощущала все болезненней. Вильям был для нее всего-навсего ловким и хитрым мещанином, да к тому же еще весьма ограниченным, и ей не удавалось найти с ним общий язык. Всякий раз, когда он приближался к ней, она тотчас вспоминала о его увечье, его пятидесяти годах, а также о невыносимой зависимости, в которую она к нему попала и которой не могла ему простить. И вот вдруг, после пяти лет совместной жизни, когда она успела кое-как привыкнуть к нему и преодолеть в себе вспышки отвращения, неожиданно произошло событие, которое могло бы целиком изменить всю ее будущую жизнь.

Но она не была еще в этом полностью уверена. Не была уверена, что все сложится так, как ей это представлялось, хотя многое говорило за то, что на сей раз судьба действительно благоприятствует ей. «Это очень странно, — говорила она себе, — но он мне совершенно безразличен. Если бы он умер, я бы чувствовала то же самое, что и сейчас». И когда она так подумала, в кухню вошел Вильям. Неожиданно и настолько бесшумно, что она не сразу заметила его присутствие. Она все еще стояла у плиты, спиной к двери, и, лишь когда он дотронулся до ее плеча, оглянулась, тихо вскрикнув, но тут же овладела собой, увидев его улыбающееся, игривое лицо.

— Очень испугалась? — спросил он весело.

Она утвердительно кивнула.

— Да. Ты вошел так тихо…

— Извини. Я совсем не хотел этого. Не собирался тебя пугать.

Гертруда не отвечала. Взяв тряпку, она сняла горшок с картошкой и поставила на керамическую подставку.

Вильям, удивленный, спросил:

— Не хочешь поздороваться со мною?

— Почему нет? Могу поздороваться…

— Ты говоришь так, как будто делаешь мне одолжение.

— Сам виноват, — ответила Гертруда. — Это ведь ты вошел в кухню и даже не поздоровался…

— Потому что ты испугалась. Поэтому.

— Нет. Я совсем тебя не боюсь…