Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Руководил всем этим скотством Михаил Александрович. Забравшись с ногами на диван, наподобие дирижера, он, хохоча от явного блаженства, науськивал и без того обезумевших животных.

— Прекратите! — крикнул было Навернов, но, поняв, что в стоявшем гвалте его крик был пустым звуком, он с трясущимися руками бросился к секретеру. Отпихнув ногой мочившегося на витую ножку толстолобого курлана, Олаф Ильич вытащил из бокового ящика плевковский револьвер и взвел курок.

— Не стрелять! — завопил Плевков, вытаращив налившиеся злобой глазки.

Не слушая его, Навернов навел револьвер на сизогрудого буревестника и выстрелил. Калибр самодельного револьвера был, по-видимому, немалый, так как у буревестника образовалась в крыле значительная прореха, которой он начал со свистом забирать воздух, не теряя, впрочем, высоты.

«У них нет ни крови, ни нервов, их можно уничтожить только механически», — понял Олаф Ильич и сорвал со стены томагавк, подарок коллег из Калифорнии. Но взмахнуть им не успел. На каждом рукаве у него повисло по персидскому волку, в ноги бросилась синерылая мурена, выбравшаяся, наконец, из пианино. Увлекая волков своей тяжестью, Навернов упал на ковер. Упав, он тотчас понял свою ошибку, но было уже поздно. Воющая, пищащая и клекочущая нечисть облепила его, и последним, что он заметил, была метнувшаяся к двери фигура Плевкова.

Когда Навернов пришел в себя, было утро. В комнате никого не было. Хрустя битым стеклом, Олаф Ильич подошел к шкафу. Полки были пусты, если не считать опрокинутых подставок с прилипшими кое-где перьями и шерстинками. Ковер, тахта, скатерть и даже стены покрыты были следами самыми диковинными. В углу сиротливо стоял искореженный торшер. Навернов пошел в ванную и умылся. Холодная вода приятно щекотнула лицо. Насухо вытеревшись, он взглянул в зеркало и заметил на висках серебряные волоски, которых раньше не было. Постояв немного в раздумье, по обыкновению раскачиваясь на одной ноге, он решил было побриться, но потом что-то передумал и вышел из дому с легкой, поблескивающей на солнце щетиной.

Утро было уже по-осеннему прозрачным и холодным. Свежесть и пустота господствовали во всем. Первые листья шуршали по асфальту. Гонимые налетавшим из подворотник ветром, они переворачивались, сталкивались, разлетались и снова сталкивались, словно играли в какую-то неведомую игру.

Проходя мимо помойки, что находилась в конце пустыря, Олаф Ильич заметил странный предмет, привлекший его внимание. Издали предмет напоминал изношенный и выброшенный на помойку серый костюм, а при ближайшем рассмотрении оказался Михаилом Александровичем Плевковым, вернее, тем, что от него осталось. Уже порядком выпотрошенное чучело лежало на боку, поджав под себя остатки ног, неудобно вывернув к небу голову, лопнувшую по швам, сквозь которые проглядывала набивка. В правой руке чучело держало кожаный конверт. Высвободив его из расползающихся пальцев, Навернов обнаружил, что он пуст. Зашвырнув конверт в глубь помойки, Олаф Ильич пнул чучело ногой в бок, отчего старый пиджак лопнул и из образовавшейся прорехи хлынули опилки. Печально присвистнув, Навернов двинулся дальше.

Не успел он пройти и ста метров, как увидел Олю Барбанель. Она стояла у слепой стены смежного дома, как будто не узнавая его.

— Оля! — позвал Навернов.

— Олаф Ильич! — закричала девочка и бросилась ему навстречу.

Подхватив Олю на руки, Навернов крепко прижал к себе ее невесомое трепещущее тело и застыл так, шепотом повторяя бессмысленное: «Ну всё. Ну теперь-то уж всё». Обвив руками шею бывшего таксидермиста, девочка затихла. Ветер теребил ее каштановые волосы, и сквозь их золотистую дымку Олаф Ильич увидел стоящего в подворотне напротив мужчину. Он был в черном костюме, в галстуке и опирался на толстую бамбуковую палку.

1978

Томные и немые, неподвижно висят серые тучи на одной половине неба, а на другой — тонкое и блеклое, растекается марево, заслонив солнце, и в тумане видится оно белым пятном, и потом тает его свет, все больше заслоняясь темными уже, наплывшими с севера, огромными неуклюжими валами. Они стоят неподвижно, как бы дожидаясь команды, и вот — оглушительный залп после ярчайшей вспышки — и робко и редко падают в серую пыль первые капли.

Что такое счастье? Раньше я не сказал бы насчет этого ничего утвердительного, теперь знаю: счастье — это летняя гроза.

За полчаса до грозы я шел по узенькой тропинке вдоль реки. С одной стороны высится кирпичный забор, а на крутом берегу неровной шеренгой стоят деревья. У самой воды красавицы ивы так низко опустили свои ветви с узкими серебристыми листьями, что они касаются сумеречно притихшей реки и отражаются тусклым алюминием; вязы и липы, хоть и растут на склоне, несут свои гордые кроны вертикально вверх; рябины, королевы осени, удрученные цветением, задумавшиеся, белеют мохнатыми шапками и молчат, прислушиваясь к себе.

Я глажу шершавые, в трещинах, смуглые толстые стволы — они теплые, и ладони приятно к ним прикасаться, — покоем и смыслом наполняется моя рука, и я, счастливый, умиротворенный, иду к дому и прихожу с первыми каплями начинающейся грозы.

А она, весело свирепея, набирает силу: раскаты грома ухают над головой с такой силой, что хочется заткнуть уши, но вот после громовой прелюдии и вспышек сверху низвергается темный быстрый ливень. Конницей стучит о подоконники дождь, наполняя душу сладким ощущением безопасности, — я под крышей. И все-таки думается об огненной силе молний, и я закрываю все форточки и готовлю себе ужин.

Что такое жизнь? Вот этого я не знаю теперь, не могу сказать на этот счет ничего определенного. Жизнь… Я мог порассуждать на эту тему, когда был еще там, наверху, а теперь…

Вначале было очень плохо: тесно, жестко, неудобно, тупая и мерзкая боль во всем теле, от которой нет избавления, потому что все кончено, — лекарства и процедуры больше не помогут, я уже отошел. Не испытывая нужды, по старой привычке пытаюсь повернуться на бок, но это мне и не может удасться: вместилище тела слишком узко.

Неудобства я испытывал только в первое время, и самым неприятным были звуки, похожие на какое-то жужжанье. Отовсюду и непрерывно налегало оно с силой на уши и бередило мои останки. Но это прошло. Не замечаю теперь и других неприятных ощущений, потому что я высмердился. У меня лопнул живот, и вся вода растеклась, измочив костюм и саван, но мне от этого стало намного лучше. Кости стали легкими, тело поджарым, так что, если бы была возможность встать, я, пожалуй, и прогулялся бы.

Теперь я могу общаться с соседями. Это, знаете, поначалу странно. Ведь мы молчим и слова друг другу сказать не можем, однако понимаем хорошо и без слов. Слева от меня лежит пожилая женщина. Вернее, она умерла пожилой, но я вижу и знаю ее красивой девушкой — так ей, видимо, хочется мне предстать, и я созерцаю это очаровательное существо во всей ее юной прелести. Не могу сам себе объяснить, как это происходит, но этот образ приходит ко мне зримым и даже осязаемым, правда, не живым, тут уж другие законы. Мы не говорим, но общаемся полноценно. Я знаю историю жизни соседки от пеленок до старости и конца, но никак не могу представить ее ни ребенком, ни старухой — она всегда является в голубом платье с лентой на шее и цветущей улыбкой на румяном лице. Справа лежит подросток. Я это хорошо знаю, но предстает он мне в форме лейтенанта авиации, бравого широкоплечего молодца, от него веет здоровьем и силой. Однако мы все хорошо знаем, что до этого там, наверху, дело не дошло, но ведь могло же и случиться, да и случилось все-таки здесь, у нас.