Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради

Души наши наполнялись энтузиазмом. Порой от счастья буквально перехватывало дыхание. От особого итальянского света, от благородства пейзажей, от воспоминаний о прошлом величии и упоения текущими мгновениями кружилась голова. Несколько месяцев мы прожили в состоянии благодати. Мы были так молоды, и мир так сиял новизной.

Мы часто вставали на рассвете и шли пешком по дорогам куда глаза глядят. Несколько месяцев назад я снова побывал в Италии, возможно, в последний раз, — о, как же тяжело будет мне умирать, покидая этот мир, который, увы, уже покинул нас. Кое-где за широкими автодорогами и срубленными деревьями мне еще попадались остатки картин, виденных в молодости: группы олив у подножия Ассизи или Губбио, где мы делали привал, следы, как во мне, так и в камнях, полях, нашего восхищения Пиенцой и Тоди. К концу нашего пребывания мы уже знали все повороты дороги, все старые сосны на холмах по пути от Флоренции к Риму. Вечером, пройдя километров тридцать пешком или покрутив часов восемь педали своих стареньких велосипедов, мы добирались до какой-нибудь крохотной харчевни, съедали суп с макаронами и фасолью, немного сыра, выпивали пару стаканов местного вина и валились спать как убитые.

Из Тосканы и Умбрии мы перебрались в Венецию, оттуда в Рим, затем на Сицилию. Все, что было в мире прекрасного, все принадлежало нам. И в книгах тоже мы находили подтверждение своим восторгам. На площади Святого Марка мы читали у Барреса: «Венеция со своими по-восточному великолепными дворцами, подобными ярко освещенной декорации, со своими улочками и площадями, с удивительными гондолами и швартовными столбиками, с куполами и мачтами, устремленными в небо, с кораблями у пирсов похожа на вечную оперу в честь Адриатики, ласкающей ее своей нежной волной». Мы читали на морском берегу Шатобриана и Стендаля, Ренье и Байрона. А у болвана Де Бросса, который так презирал все, чем мы восхищались, мы прочли: «Картины во Флоренции оказались намного хуже, чем я ожидал… Чимабуэ, Джотто, Липпи — в большинстве своем совершенно неудачные полотна. Живопись здесь слабая». А вот что он писал о Сиене, о ее чудесной площади Пьяцца дель Кампо и ее Палаццо Публико: «Этот дворец — старое здание, где вряд ли что заслуживает внимания, если не считать нескольких картин еще более старых и еще более безобразных, чем сам дворец». А вот что можно прочитать у него о Сполето: «Поскольку мы проезжали этот город ночью, то ничего там не разглядели; поэтому ездить туда не стоит. Неподалеку от него находится город Ассизи, но я не поехал туда, потому что чертовски боюсь оспы». Или, наконец, о площади Святого Марка: «Вы вообразили себе, будто это какое-то прямо чудесное место, но вы глубоко заблуждаетесь. Это церковь на греческий лад, низкая, плохо освещенная и совершенно дурного вкуса что внутри, что снаружи… Мозаики там на редкость убогие… И пол тоже выложен мозаикой. Причем все ее плиточки держатся так прочно, что, несмотря на очень неровный пол, весь во впадинах и горбылях, ни одна из них не отлетела: короче говоря, лучшего места для запуска волчков в мире не найти». Чтобы нас развеселить, требовалось не так уж много. Мы с удовольствием узнавали нелестные отзывы о том, что нам нравилось. Как и книги г-на Конта, старые камни Италии стали нам так дороги, что мы позволяли себе нежно над ними подтрунивать. Мы презирали почитание из-под палки, рутинное восхищение, холодное признание. Группы туристов приводили нас в отчаяние своим смешанным с безразличием снисходительным одобрением. Клод нашел для них прекрасное и очень простое определение: туристы — это «все остальные». Нам больше нравились вольнодумцы-хулители и оригиналы, которые, по крайней мере, не боялись демонстрировать свои идущие вразрез с общепринятыми мнениями убеждения. Мы познакомились с мнением Мопассана, писавшего в 1886 году своей матери: «Я нахожу, что Рим ужасен… „Страшный суд“ похож на картинку с ярмарки, написанную неграмотным плотником для балагана с акробатами… Собор Святого Петра, несомненно, — самый большой памятник дурного вкуса из всех когда-либо сооруженных». А вот что написал один достаточно безвестный путешественник Луи Симон, отзывавшийся о наших флорентийских и венецианских божествах и того хуже: «Очень дурные произведения Рафаэля в стиле IX–X веков. Рисунок неправильный, выразительность посредственная, цвет холодный и лишенный гармонии». О «Страшном суде» Микеланджело он высказался столь же сурово, как и Ги де Мопассан: «Спины и лица, руки и ноги перепутаны, настоящий пудинг из воскрешенных». Как это было свежо и весело по сравнению с путеводителями и учебниками, списанными один с другого! Тот же Луи Симон удивлялся, что Микеланджело так мало работал: «Картин его очень мало, а статуй и того меньше. Чем же он занимался все свои восемьдесят лет?» А еще мы наслаждались его грезами о величии и его художественными планами: «Будь я папой римским, мне кажется, я сумел бы продемонстрировать наличие у меня хорошего вкуса и приказал бы замазать серой краской всю поверхность собора Святого Петра из конца в конец, весь этот разноцветный мрамор, всю позолоту». С тех пор выражение «Будь я папой римским…» стало у нас с Клодом чем-то вроде пароля. Когда что-нибудь нас раздражало или сердило, мы вспоминали о Луи Симоне и повторяли: «Будь я папой». И даже в день своей смерти Клод шепотом сказал мне: «Будь я папой…» — и на нас повеяло ароматом счастливых дней.

Вы почувствовали, в какой мере мы были обязаны традициям семьи и урокам г-на Конта? Мы были как дома между Пизой и Бари, между Вероной и Сиракузами. Мы открывали для себя маленькие города, о которых почти ничего не говорили путеводители и которых не знали туристы того времени: Асколи-Пичено, где мы с удивлением обнаружили несколько расположенных рядом площадей, одна краше другой, Тоди, Беванью с ее церквями в романском стиле. Ното, с великолепными барочными зданиями, Козенцу, где умер Аларих, которым мы живо заинтересовались, потому что был он варваром, Беневенто, Л’Акуила, сабинские деревеньки с очаровательными названиями: Фараин-Сабина, Аббация ди Фарфа, Поджо Миртето. На зиму мы забирались в библиотеки к нашим любимым книгам. Летом оттуда уходили. Уезжали в Саламанку или Сеговию на Патмос или в Мистрас. Какая была жизнь! Иногда на дороге или в храме, в Дельфах, в Олимпии, в Бассаи, на вершине испепеляемого солнцем холма Клод восхищенно оборачивался ко мне. Мы смотрели на море, на белые домики, на оливковые рощи, на ветряную мельницу или разрушенный акведук, внимали ослиному крику. Клод восклицал: «Ну как? Здорово нам повезло!» О да! Нам здорово повезло! Порой мелькала вдруг мысль, что нам чересчур повезло и что это несправедливо, поскольку другим повезло гораздо меньше.