Чарльз Буковски - Из блокнота в винных пятнах (сборник)

Если вам кажется, что я тут заболтался, придержите себя за сиськи или за яйца, или кого-нибудь за них подержите. Тут всё на месте.

И поскольку я вынужден допустить (ничего подобного я тут не видел), что меня в этом номере чествуют и критикуют, должен кое-что сказать и о маленьких журналах, хоть и говорил, возможно, о них где-то еще? – по крайней мере, над рядом пивных бутылок. Маленькие журналы – бесполезные увековечиватели бесполезных талантов. В 20-х–30-х такого изобилия малышей не наблюдалось. Маленький журнал был событием, не бедствием. Имена из маленьких журналов можно было вывести и проследить наверх, в историю литературы; то есть они в малышах начинали, а потом поднимались , становились. Книгами, романами, чем-то. Теперь же большинство публики из маленьких журналов начинают с малого и остаются малым. Всегда есть исключения. К примеру, помню, как я впервые читал Трумена Кэпоути в таком малыше под названием «Декада» и подумал: вот человек с какой-то живостью, стилем и сравнительно оригинальной энергией. Но по сути, нравится это или нет, крупные глянцевые журналы печатают работы гораздо более высокого уровня, чем малыши, и особенно – в прозе . Каждый болван в Америке выдает на-гора бессчетные и напрасные стишки. И большое их число публикуется в маленьких журналах. Тра-ля-ля, еще одно издание. Дайте нам грант, посмотрите, что мы делаем! Я получаю без счета маленьких журналов по почте, самотеком, непрошенно. Листаю их. Засушливое обширное ничто. Я считаю, что чудо наших времен – в том, что столько людей может записывать столько слов, которые абсолютно ничего не значат. Сами как-нибудь попробуйте. Это же почти невозможно – писать слова, которые абсолютно ничего не значат, но им как-то удается, и делают они это постоянно и неуклонно. Я выпустил 3 номера маленького журнала «Смейтесь литературно и всем стоять по местам у совокупляющихся пушек». Получаемый материал был настолько совершенно беспомощен, что мы с другим редактором вынуждены были сами писать бо́льшую часть стихов. Он сочинял первую половину одного стихотворения, я его потом заканчивал. Потом я писал начало другого, а он дописывал. Потом мы садились и выбирали имена:

– Так, давай поглядим, как этого хуесоса назовем?

А с открытием мимеографа все стали редакторами, и с большой помпой притом, с очень маленькими затратами и совершенно без всяких результатов. «Оле» был одним из первых исключений, и я могу оделить вас еще одним-двумя, если вы меня загоните в угол фактами. Что же касается лучше напечатанных (не мимеографированных) журнальцев, следует отметить «Полынное обозрение» (уже с полсотни номеров) – выдающуюся работу нашего времени в этой области. Тихо и без воя, воплей или нытья, не бросая и без пауз, не сочиняя хвастливых писем (как это делает большинство) о том, как его арестовали за пьяное вождение велосипеда в Пэсифик-Пэлисейдз или как он трахал в очко одного из редакторов Национального фонда искусств в гостиничном номере Портленда, Мэлоун просто делал свое дело и собирал точные и живые таланты, номер за номером, номер за номером. За Мэлоуна говорят его номера, а сам он остается невидим. Он не станет ломиться вам в дверь как-нибудь ночью с огромной банкой дешевого портвейна и с заявлениями:

– Эй, я Марвин Мэлоун, я напечатал у себя в последнем номере ваше стихотворение «Кошачье дерьмо в птичьем гнезде». По-моему, я жопы драть могу. У вас найдется что-нибудь поебать?

Громадный перемалывающий клуб одиноких сердец для бесталанных – вот во что выродились малыши, и редакторы их – порода еще хуже, чем писатели. Если вас как писателя всерьез интересует творить искусство, а не глупости, то в любой момент найдется горстка малышей, куда можно слать свою работу, где редактура профессиональна, а не лична. Я не читал тот журнал, куда отправляю этот очерк, но предложил бы вместе с «Полынным» такие вот пристойные арены: «Нью-йоркский ежеквартальник», «Событие», «Второй эон», «Джо Димаджио», «Второе пришествие», «Маленький журнал» и «Катафалк».

– Ты же вроде бы писатель, – говорит она, – если бы вкладывал всю ту энергию, что тратишь на скачки, в свое письмо, стал бы великим. – Я думаю о том, что как-то сказал Уоллес Стивенз: «Успех как результат прилежания – идеал крестьянства». А если он такого не говорил, то сказал что-то похожее. Писательство приходит, когда хочет. С этим ничего не поделаешь. Из жизни не выжать больше письма, чем в ней есть. Любая попытка это сделать вызывает панику в душе, размывает и сотрясает строку. Ходят байки, что Хемингуэй просыпался рано утром и всю работу свою заканчивал до полудня, но хоть я и никогда не встречался с ним лично, у меня такое чувство, что Хемингуэй был алкоголиком, и ему хотелось побыстрее развязаться с работой, чтоб можно было надраться.

В маленьких журналах, где по большей части новые и свежие таланты, я видел такой ход событий: интересный первый всплеск. Думаю: а, вот наконец хоть что-то. Может, появится что-нибудь новенькое. Но снова и снова включается та же механика. Свежий новый талант, выплеснувшись, начинает появляться повсюду. Он и спит и моется со своей чертовой пишущей машинкой, та работает без остановки. Его имя – во всех ротапринтных журналах от Мэна до Мексики, и работа становится все слабей, слабей и слабей, но продолжает выходить. Кто-то добивается ему (или ей) книги, и вот уже они читают у вас в местном университете. Озвучивают 6 или 7 хороших ранних стихов и все плохие. Потом у вас появляется еще какое-нибудь «имя» из маленького журнала. Но произошло вот что: вместо того чтобы попытаться создать стихотворение, они закидывают удочки во все мыслимые маленькие журналы. Все превращается в состязание по публикациям, а не в творение. Такое размытие таланта обычно происходит у писателей, которым двадцать с чем-то, без достаточного опыта, им не хватает мяса на кости. Не можешь писать, не живя, а писать все время – это не жить. Да и пьянство не делает писателя, драки его не делают, и хоть я много занимался и тем и другим, допускать, будто такие действия сделают из человека писателя получше, – просто заблуждение и больная романтика. Конечно, бывает, что и подраться нужно, и выпить, но это противоречит творчеству, тут уж ничего не поделаешь.

Писательство наконец даже становится работой , особенно если пытаешься платить за квартиру и содержать ребенка. Но это лучшая и единственная работа, она подхлестывает твою способность жить, а твоя способность жить отплачивает тебе способностью творить. Одно питает другое – все это очень волшебно. Я бросил очень скучную работу, когда мне исполнилось 50 (говорили, что я там обеспечен на всю жизнь, ах!), и уселся перед машинкой. Нет лучшего пути. Бывают мгновенья сплошного пылающего ада, когда чувствуешь, будто сходишь с ума; бывают моменты, дни, недели, когда ни слова, ни звука, словно все это пропало. А потом приходит, и сидишь, куришь, колотишь, колотишь, а оно катит и ревет. Можно вставать в полдень, можно работать до 3 часов ночи. Кто-то будет тебя доставать. Они не поймут, что́ ты пытаешься делать. Будут стучаться тебе в дверь и сидеть в кресле, и пожирать твои часы, и не давать тебе ничего взамен. Когда приходит слишком много ничегошных людей, и их продолжает прибывать, ты обязан быть с ними жесток, ибо они жестоки с тобой. Нужно выставлять их жопы на улицу. Бывают такие, кто расплачивается за вход, они приносят свою энергию и собственный свет, но остальные по большинству бесполезны как для тебя, так и для самих себя. Не человечно терпеть мертвецов, от этого их мертвизна только увеличивается, а у них ее всегда порядком – и после того, как уйдут.