Чарльз Буковски - Из блокнота в винных пятнах (сборник)

– Вот как?

– Вот как.

– Даже Буковски?

– Особенно даже. – Я повесил трубку.

Эти мальчонки считают, что у них завелся друг сердешный лишь потому, что я сам напиваюсь и звоню людям в 3 часа ночи. Хоть бы пооригинальнее меня были, что ли. Помню, раз мне настал такой пиздец, я сбежал от стольких женщин, что набрал номер точного времени и слушал голос оператора минут пять или десять:

– Сейчас три часа тридцать минут и двадцать секунд, сейчас три часа тридцать минут и тридцать секунд… – И знаете, что у нее был за голос. В следующий раз, как решите мне позвонить, наберите точное время и, если возможно, сдрочите.

Как-то на днях ко мне зашел приятель, только что откинувшийся после 19-летней отсидки, и сказал, что там большинство парней парится за половые преступления, а не за денежные махинации против республики. Он утверждал, что сам писатель. По крайней мере, в тюрьме много писал. Он писал мне через моего издателя, и я получал эти письма из тюрьмы. Я отвечал ему, а душой он был угодливой, все время говорил мне, что мои книжки неприличных рассказов передают из камеры в камеру, и мальчишки за яйца держатся – кроме одного мужика, тот утверждал, что у меня нет ни малейшего понятия, как пользоваться английским языком, – и я написал ему в ответ, чтоб он этому мужику передал, что он прав, и это во мне – лучшее. Мне стали писать и другие зэки, и я обнаружил две вещи: в тюрьме сидит очень много народу, и большинство их – писатели, приятель мой, зэк, сказал, что еще у него есть письма от Уильяма Сарояна ( тоже великий человечище), и что мои письма и книги до сих пор возбужденно порхают, включая мои колонки в подпольных газетах, боже мой, какой я мощный.

Он заглянул ко мне со своей старушкой и еще одним только что откинувшимся зэком и его старушкой. Он работал плотником за 15,75 долларов в час, и они приехали с севера поглядеть «Дизниленд» и меня. С собой у них было четыре банки теплого пива, и он сказал:

– Боже мой, вы и впрямь такой же урод, как на фотокарточках. – Это я и без него знал, но не знал, что добрый человек может целый час удерживать стояк и скакать на женщине трижды в день. Про язык он так ничего и не упомянул. В общем, он утверждал, что большинство преступлений – половые, у него было письмо от Уильяма Сарояна, он опирался на камин и все время расстегивал и застегивал ширинку, глядя на мою подругу. Казалось, он авторитет.

Я как-то вечером посмотрел Кэтрин Х. в «Стеклянном з.». Интересно, мы когда-нибудь повзрослеем, чтобы понимать, что такой тип актрисы – очень плохая актриса, а такой тип пьес – очень плохая пьеса? Снобизм и самолюбование как в игре, так и в письме – уже одного этого хватает, чтоб и близко не подходили… двух этих хватает, чтоб массы не подходили близко. Бес весть, не люблю я массы, раз очень много жил средь них – хоть и надо признать, в худших условиях. Но все равно они мелки душой и движеньем, но не мельче, а то и, быть может, не так мелки, добрей и реальней, как Кэтрин Х., Т. Уильямз и «Стеклянный з.».

Это монета с двумя орлами – или же решками, – но поскольку они друг к другу приделаны, оторваться друг от друга не могут. Массам К. Х. не нравится по должным причинам: она скверная актриса, очень фуфловое фуфло, которой сходит с рук увеченье и преувеличенье всего настоящего. А поскольку носами их суют в говно каждый день, и они очень устали, у них нет другого выбора – только воображать ее знатной дамой души и нездешности , а раз критиков пугают интеллектуальные помпоны и гирлянды, а также призрачные тени (без брижки Джо Неймита) Г. К. Честертона и Джорджа Бернарда Шоу, старины Толстого и Гоголя, Шекспира и Пруста, они опасаются идти против тошнотворного и очевидного, потому что признай они, что это дрянь, то обман и неисправность на этом закончатся, и они тоже потянутся вместе с массами на «Ягодную ферму Нотта» в воскресенье или станут переживать за Супер-Кубок или супер-горшок, или пот (вонючий) под мышками.

Столетия уйдут на то, чтобы убрать с дороги Хепбёрнов и критиков, оттого-то оно все и грустно, более чем грустно: всякая наша жизнь едва ли складывается из столетий, и убивают нас не Никсоны и Гитлеры, а интеллектуалы, поэты, ученые, философы, профессора, либералы, все наши друзья – или, уместнее, ваши друзья.

Мне всегда больше нравилось разговаривать с людьми в тюрьме, чем в университетах; я находил людей в путеукладочных бригадах, у кого кишка не так тонка, в ком больше света и меньше скуки, чем у тех, кто получает 400 000 долларов в неделю за четырехнедельную халяву в Вегасе. Почему оно так? Не знаю. Не думаю, что Бог в силах это решить. Я лишь знаю, что столетиями нас облапошивали, это в историю уходит, даже от Христа воняло, от Платона, и я не подмышки имею в виду.

Наверное, мы только и можем, что щелкать свои меленькие моментальные снимки, ждать, а потом – на выход.

Всякий вечер примерно в это время с работы домой возвращается маленький человек подо мной и счастливо насвистывает. Не может он зайти к себе и там насвистывать, ему обязательно нужно постоять во дворе – он свистит, а все птицы щебечут. Если я чего-то и не перевариваю – так это счастья идиота, необоснованного счастья.

Весь двор у меня полон идиотов. Я из квартиры выйти не могу, чтоб ко мне кто-нибудь не пристал. Да вот сегодня утром мне тут хотелось сесть к себе в машину за домом, а там ремонтник.

– Я мо́ю машину, – сообщил он мне – и, само собой, он мыл машину. – Горячей водой, – продолжал он, – так грязь лучше смывается. – У него было округлое английское лицо и округлый английский выговор. А если вам интересно, что такое округлое английское лицо, приходите посмотреть на моего ремонтника.

А домоуправ и его жена вокруг постоянно рыщут, трут и метут, чистят, подрезают, прихорашивают. Никогда не напиваются, никогда не ездят на бега, никогда не орут друг на друга. Он-то иногда заходит домой, а она всегда на улице – рыщет, заглядывает, ощупывает.

– Похоже, славный денек, – говорит она мне почти всегда. А в другие разы: – Ну, мне кажется, солнца сегодня не будет.

– Нет, – отвечаю я, – видимо, не будет.

У меня была очень скверная неделя. Почти всю ее я прождал на стоянках «Сейфуэя» и «Вонза», пока женщины выйдут из своих машин, чтоб я мог поглядеть на их ноги. Это была очень скверная неделя. Все больше и больше женщин носит брюки. Знаете, сижу я там, читаю газету – и вижу, как подъезжает женщина. Позиция у меня идеальная, со стороны той дверцы, откуда она выйдет, вид ничто не загораживает. Гляжу, она сравнительно молода и задергана, неосторожна, что-то ее беспокоит – цена бекона или покупать ли ей мандарины. Прикидываю, что ноги´-то я точно увижу, юбка задерется, когда выходить из машины станет, погляжу на коленку, что-нибудь нейлоновое, какая-нибудь нижняя юбчонка, ляжка. Жду. Дверца машины открывается, и она выходит – в брючках. И так всю неделю. Женщины перестали носить платья.