Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Таков был наш отец. Форрест не помнит — он был слишком маленький — и поскольку видел отца только под конец жизни, слабого и больного рядом с мисс Друри, которая умела его укрощать, он, возможно, нарассказывал тебе про него то, что не соответствует действительности. Если Робинсон Мейфилд хоть один раз — не говорю уже о двух — подумал о чувствах своей жены и детей, о впечатлении, которое останется с ними на всю жизнь — я, к сожалению, этого не заметила. Мне он очень нравился. Кому не понравится красивый высокий весельчак, от которого так хорошо пахло, особенно после ванны. Но у меня на глазах он погубил несколько человек и не дрогнул — что там дрогнул, не заметил даже. Меня-то нет: я поклялась у маминой могилы, что не дамся, поклялась, что по ее стопам не пойду, а вот Форрест пошел. Он подарил свое сердце отцу в пятилетнем возрасте и до сих пор находится под его обаянием, подобрал, как отцовские обноски, эту несчастную мисс Друри и заставляет несчастных негров зубрить какие-то никчемные стишки, только потому, что Роб Мейфилд наплодил несколько мулатов — одного-то уж во всяком случае.

Милый мой, прошу тебя не поддавайся ему — моему очаровательному отцу-людоеду, жадному и легкомысленному. И сам не стань им. Одного с головой хватает. Грейнджер пишет, что ты встревожен. Не сомневаюсь, для этого у тебя были причины. Надеюсь, однако, что причин теперь несколько поубавилось и ты больше не сидишь как на иголках. Хочется верить, что в нашей семье наконец появился мужчина, который твердо знает, что ему надо, и, раз чем-то овладев, уже не выпустит это из рук до Судного дня. Женщины такие были.

Передай, пожалуйста, Рейчел мой привет и наилучшие пожелания. Я бы послала ей и поцелуй, но поскольку она никогда не видела меня, ей может не понравиться поцелуй от незнакомого человека. Но ты-то меня видел и потому — хочешь ты того или нет

целую тебя крепко,

Тебе по-прежнему будут рады здесь, если ты сможешь приехать. Если же я вдруг понадоблюсь, только напиши — я приеду куда угодно.

Твоя стареющая, но все еще бодрая,

Роб проснулся оттого, что машину сильно тряхнуло, ось издала неприятный тягучий звук; он быстро выглянул в окно — пронесло, позади виднелась глубокая выбоина.

Грейнджер сказал: — Извини, не заметил. Можешь спать дальше.

Роб откинулся назад. «Мне дорога каждая минутка сна», — подумал он, но жара и солнечный свет действовали на него удручающе, так что, скосив глаза вправо, он стал смотреть на бегущий за окном пейзаж, не сразу сообразив, где они — это могла быть любая из сотен изъезженных им дорог, узкая, поджимаемая с обеих сторон мелкорослым сосняком, перемежавшимся выжженными полями кукурузы и хлопка, поросшими сорняками — избоистая, как объеденный кукурузный початок. Ни души вокруг. Три тощие коровенки, выставленные в поле, больше похожем на открытый очаг, неподвижные и угловатые, как мебель в кабинете врача. Но тут Грейнджер немного замедлил ход перед новой рытвиной, и сбоку возникла и медленно проплыла мимо хижина, на пороге которой сидел старик, такой же черный, как все встречные коровы, в белоснежной, наглухо застегнутой морской форме времен испано-американской войны — Динуотер Причард, вдребезину пьяный в девять часов утра. Роб оглянулся и помахал ему.

Они были в двенадцати милях от дома — для него, во всяком случае, это до сих пор был дом — Фонтейн, Кендалы, дед, наконец-то умирающий, может, уже умерший (ему позвонили ночью, в три часа — у деда сильнейший удар, лежит безгласный, недвижимый, с остановившимися глазами; они оделись, поели и выехали около четырех, оставив Рейчел одну еще час дожидаться рассвета). Роб не видел родных мест с прошлого рождества, когда они приезжали из Ричмонда погостить на три дня, и ощутил сейчас их власть над собой — не способность задеть за живое (это, вне всякого сомнения, давно уже отошло в прошлое) и даже не способность ворошить старые воспоминания (его воспоминания ограничивались сегодняшним утром), но силу притяжения. У Роба было чувство, будто намагниченные рельсы стремительно увлекают его по этой дороге, потому что вся окружающая природа хочет, чтобы он попал как можно скорее туда, где находилось сердце ее, — к опоздавшему на двадцать никому не нужных лет смертному одру, на котором лежал сам магнит (все еще мощный) в облике его деда, по-прежнему распоряжавшегося чужими жизнями, требующего их себе. Он повернулся к Грейнджеру: — Ты так же устал, как я?

Грейнджер бросил на него быстрый взгляд. — Больше! — сказал он.

— Извини!

— За что? — спросил Грейнджер.

— За то, что я увез тебя сейчас.

— А почему меня нельзя было увезти сейчас?

— Ты же Грейси ждешь.

Грейнджер промолчал.

— Она вернется, и Рейчел ее задержит, — сказал Роб.

Грейнджер не отводил глаз от узкой дороги. — Я и сам думал, что жду Грейси, всю эту неделю я ее будто бы ждал; а вот вчера вечером сижу у себя в комнате в темноте, еще раздеваться не начал, и вдруг меня как осенило, и я понял две вещи — первое, что на Грейси крест можно поставить, и, второе, что оно и к лучшему. И не думал я вовсе Грейси ждать.

— Так я и поверил, что она больше тебе не нужна, — сказал Роб немного погодя.

— А вот и нет, не нужна.

Роб даже обалдел — сколько ночей провел он, выслушивая Грейнджера, превозносившего Грейси до небес, молившегося о ее возвращении; ночи, когда она убегала и они бросались на поиски (Роб, сидевший обычно за рулем, ставил машину у какого-нибудь бара, в сердце негритянского района, и томился в ожидании, пока Грейнджер найдет жену и слезно умолит ее вернуться). Чуть скосив глаза, он видел правую половину Грейнджерова лица — непроницаем, как телячья кожа, — тридцать шесть лет, подумать только! Бывал ли он когда-нибудь серьезно потрясен? Чем? Что могло пронзить эту отменную кожу, достаточно глубоко, чтобы причинить настоящую боль?

Грейнджер терпеливо сносил его взгляд какое-то время, потом повернулся и, осклабившись, звучным, с подчеркнуто негритянской интонацией голосом сказал: — Я вам все сейчас, мистер Роб, объясню. Слишком долго я в городе жил — деревенские девки мне больше не по вкусу.

Роб тоже улыбнулся. — Почему бы?

— Я только о Грейси говорю. Грейси мне не нужна, — Грейнджер замолчал, считая свой ответ исчерпывающим. Но тотчас в голове у него возникла новая мысль — как будто он неожиданно для себя что-то понял и сам удивился, что может взглянуть на факты открытыми глазами. — Нет, не так это, — сказал он. — Я о всех. Никто из них мне не нужен.

— Я как-то сомневаюсь, чтобы ты знал всех, — сказал Роб. С милю они ехали молча.

Затем Грейнджер сказал: — Может, я только Грейнджера и знаю. Еще мне сдастся, что я знаю тебя.