Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Роб никогда прежде не слышал, как она молится или хотя бы читает молитвы (когда он бывал с ней в церкви, она во время чтения молитв и пенья псалмов равнодушно смотрела по сторонам). Он обвел взглядом присутствующих — все, кроме Блант, жены Кеннерли, смотрели на Еву, но, услышав ее слова, перевели глаза на лицо мистера Кендала. Блант обливалась слезами — заплакала при первых признаках смерти.

Сначала шевельнулись губы, они чуть дернулись, пытаясь отодраться от сохнущих зубов, будто готовясь сказать что-то. Затем раскрылись глаза, но обратились не к Еве, а вверх, к потолку, в них не было и тени сознания.

Ева улыбнулась, привстала с колон, низко нагнулась над ним, стараясь перехватить его взгляд. — Я вышла только принести тебе лед, — сказала она. — Ева тут. Спи спокойно.

Роб в два шага очутился у кровати. Может, это ему предназначалось прощальное слово? Или предостережение? Может, дед искал его лицо среди прочих? Нет, ничего подобного. Все же он успел перехватить кивок — сознательный, предназначавшийся его матери, ей и больше никому. Затем веки снова опустились, и последние искорки жизни, разгоревшиеся, чтобы откликнуться на ее зов, воспринять его смысл, быстро и беззвучно угасли.

Рина подошла к Еве сзади и дотронулась до ее согнутой спины.

Кеннерли встал, приоткрыл окно и заложил его свернутой бумажкой. Впервые за много лет в комнату проник свежий воздух. Блант продолжала плакать, тихонько по-щенячьи подскуливая.

Доктор подошел к сестрам и снова взял руку мистера Кендала, нащупывая пульс. Пять секунд безмолвного ожидания, до единой пересчитанных Робом. Доктор кивнул Рине.

Рина крепче взяла Еву за талию и сказала: — Он увидел тебя.

Только тогда Ева разогнула спину. — Я знаю, — сказала она. И повернулась к сестре. Но Робу прекрасно видно было ее вдруг помолодевшее, строгое и в то же время одухотворенное лицо — оно так и светилось торжеством победы. Он хотел подойти к ней и не смог; она его и не заметила.

Ева сказала Рине: — Я хочу выйти на воздух, на одну минутку.

— Мы сейчас вернемся, — сказала Рина доктору и затем, обращаясь к Кеннерли: — Пока займись тут.

По-прежнему поддерживая за талию Еву, которая держалась вполне прямо и твердо, она повела ее по узенькому проходу к двери, не задерживаясь, не обменявшись ни с кем словом.

Роб проводил их взглядом.

К нему подошла мать Мин и тронула за левую руку, которой он сжимал высокую темную спинку кровати. Ее лицо, обычно круглое и расплывчатое, как тесто, отверделой осветилось внутренним светом — так подействовала на нее сцена, свидетельницей которой она была, и мысль о предстоящих ей обязанностях.

— Слава богу, что ты успел, — сказала она. — Мин непременно приедет.

— Да, успел, — сказал Роб и улыбнулся в ответ, ему не хотелось, чтобы другие видели, как воспринял он сам ту же сцену, разбередившую самую старую его рану. Затем он пошел к Блант и Кеннерли: больше идти все равно было некуда.

Придав телу надлежащее положение (омыть и одеть его должна была Ева) и сложив свой чемоданчик, доктор вышел во двор поискать сестер. Блант и мать Мин отправились на кухню, так что Роб и Кеннерли остались с покойником одни. Они обменялись рукопожатием и назвали друг друга по имени — это была их первая встреча наедине за много лет. — Я спешил изо всех сил, — сказал Роб.

— Ты вовремя успел, — сказал Кеннерли. — Он видел тебя.

— Едва ли, — сказал Роб.

— Едва ли это имеет какое-то значение, — сказал Кеннерли. Он отошел от окна и подошел к одноногому столику, стоявшему у кровати. На столе не было ничего, кроме керосиновой лампы, заткнутой бутылки с микстурой от кашля и гребенки. Он выдвинул ящик и достал из него золотые карманные часы. — Они мои, — сказал он. — Единственная моя вещь здесь.

Роб кивнул, как будто требовалось его разрешение.

— Он подарил их мне, когда я уезжал из дома, — я ведь сделал попытку уехать, по примеру твоей матери. Только нас обоих вернули. Подарил на перроне, пока мы дожидались поезда; сказал: «Если со мной что-нибудь случится в твое отсутствие, спроси их у мамы, скажи ей — моим всегдашним желанием было внушить тебе, что единственно важно в жизни только время и процесс убивания его». — Мне пришлось убить немало времени, прежде чем они попали ко мне, а? — Он взвесил их внушительную округлость на жесткой плоской ладони. И улыбнулся Робу.

— По-моему, у него был свой счет времени, — сказал Роб.

— Да, я это тоже замечал. — Кеннерли нажал на головку, и крышка часов отскочила: стрелки — как и все годы после второго удара отца — показывали половину седьмого. — Надо будет почистить их, — сказал он. Потом ковырнул ногтем небольшой паз и открыл заднюю крышку. Молча посмотрел и протянул часы Робу. — Кто это? — спросил он.

Роб подошел — под крышкой лежала старая фотография в половину почтовой марки. На ней мальчик лет четырех-пяти в ковбойской шляпе, с пестрым платком вокруг шеи, с легкой улыбкой на губах. Что-то кендаловское в чертах лица — но кто это? Брат деда, давно затерявшийся в штате Миссури? Сам Бедфорд? Из вежливости Роб спросил: — Может, ты?

— В тысяча восемьсот восемьдесят девятом году, — ответил Кеннерли, — мама привезла мне эту шляпу в подарок из Роли, а старая миссис Брэдли несколько раз щелкнула меня — она к старости обзавелась большим фотографическим аппаратом. Я и забыл совсем.

— А он помнил, — сказал Роб.

Кеннерли больше не улыбался, но с довольным видом рассматривал фотографию, даже потрогал ее кончиком пальца. Мазок клея, державший фотографию, отстал от золота, и фотография медленно слетела вниз на коврик к ним под ноги. Роб нагнулся, чтобы поднять, но Кеннерли предупредил его. — Я сам, — сказал он. Поднял, положил обратно и защелкнул крышку. — Просто он держал ее там. Наверное, давно сам забыл. Должно быть, мама дала ему эту карточку на хранение. Понимаешь, я ведь не знал о ней. — Он осторожно положил часы в карман своего холщового пиджака. — Больше здесь нет ничего моего.

Роб спросил: — Можно тогда я возьму пистолет? — он указал на каминную доску.

— Спроси свою мать, — ответил Кеннерли. — Спроси Еву и Рину. Это все их.

— Он оставил завещание?

— Нет, просто высказал мне свои желания в начале прошлой весны. Дом и все, что в нем находится, отходит Еве и Рине, им же все деньги от продажи хлопка и кукурузы. Строевой лес мой и вся земля, за исключением старой кендаловской фермы. Он завещал ее тебе.

— Да, он и мне об этом говорил. Вернее, как-то раз сказал. Я и не думал, что он серьезно. Не думал, что запомнит.

— Запомнил. Он сказал мне, что тебе всегда хотелось иметь этот дом.

Роб улыбнулся: — Вот уж нет. Для меня этот пыльный ковер значит куда больше. (Он указал на половик, лежавший у них под ногами.) На что, спрашивается, мне дом, годный только на дрова, загаженный неграми, и все эти деревья?.. — Он успел многое повидать после их утреннего разговора с Грейнджером, пока они ехали прохладным лесом — теперь его собственностью, — отчего ему захотелось навсегда обосноваться в Ричмонде, а то и подальше.