Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Она подумала. — Когда?

Он решился: — Сейчас и в будущем?

— Похороны завтра в три — мы договорились насчет этого уже после того, как ты с веранды ушел. Думаю, что на это время меня вполне хватит. Ну а дальше… — Она замолчала и повернулась к Сильви. — Дальше посмотрим, верно, Сильви?

Сильви сказала: — А что еще делать. Чего тебе палить?

— Молоко у нас есть?

— Целое ведро.

— Налей мне стакан, пожалуйста.

Сильви подошла к леднику, налила в стакан густого молока и поставила его на стол перед Евой рядом с полной тарелкой. Ева поблагодарила ее и сказала: — Ты ведь не уйдешь домой?

— Я ж обещала, не беспокойся, — ответила Сильви, усаживаясь на табуретку.

Ева подцепила на вилку листик салата, с трудом проглотила и, обратись к Робу, сказала: — Если ты обо мне волновался, можешь успокоиться. Я просто устала. Умереть я не умру, не сомневайся. — Она пригубила молоко. — А вот как жить буду, то есть что буду делать, этого я тебе сказать не могу.

— Приезжай в Ричмонд, — сказал Роб и дотронулся до ее холодной руки, — приезжай к нам с Рейчел.

Ева помолчала. — Может, и приеду, — сказала она.

— Поехали вместе в воскресенье. Зачем тебе оставаться здесь? Рина и Сильви покараулят крепость, пока ты переведешь дух — правда, Сильви?

— Конечно. И Рину с собой забери. Я здесь одна управлюсь.

Ева внимательно посмотрела на него. — Не торопи меня, — сказала она. — Здесь я могу дышать — пока что, по крайней мере, могла. А в другом месте, глядишь, и задохнусь.

— Там буду я, — сказал Роб.

— Я считала, что ты в любом случае вернешься сюда.

— О нет, — ответил Роб. — Кто это тебе сказал?

— Папа, прошлым летом. После того как вы с Рейчел уехали, он сообщил мне, что ты выразил желание получить старый кендаловский дом, и он тогда же решил оставить его тебе.

— Не совсем так, — сказал Роб, — это была его затея.

— Но ты ведь обещал ему, — сказала она.

Он забыл о своем обещании, забыл, что солгал тогда, чтобы успокоить старика. Неужели мать знает? — Что обещал? — спросил он.

Она все знала. — Переехать туда, привести дом в порядок и взять на себя заботу обо мне.

Впервые с детства Роб ощутил леденящий страх (он не был трусом и давно уже не ставил этого себе в заслугу — не трус так не трус, что тут особенного!). «Вот оно! Дождался!» — подумал он.

Не успел он еще собраться с мыслями, не успел решить, — нужно ли ему еще внимание матери, не опоздала ли она с этим? — как вмешалась Сильви. — Помогай ему бог! — пробормотала она себе под нос, но получилось, будто сказала во весь голос.

Ева посмотрела ему в глаза и вдруг расхохоталась.

Сильви за ней — тоном выше.

Робу удалось состроить улыбку, но она получилась бледная и натянутая.

Ева прожевала кусочек булочки, проглотила и, все еще улыбаясь, спросила: — А чем уж так хорош Ричмонд?

Ему захотелось ударить ее. Горячее желание причинить боль поднялось откуда-то из глубины. Он попытался охладить его, но не справился с собой и выпалил: — Главным образом тем, что тебя там нет.

Евина улыбка стала шире, обозначилась резче. Она на глазах стремительно молодела — такой он помнил ее с самого раннего детства, когда она порой в растерянности склонялась над ним, у него ища ответа и помощи. Но сказала она: — Это правда, меня там нет. И никогда не будет, так что можешь спать спокойно.

Сильви дважды прищелкнула языком. — Срам какой! — сказала она неизвестно в чей адрес, понимая, что обоим наплевать.

Роб сказал: — Извини! День такой трудный. Я ужасно устал, мне не до разговоров.

Ева сказала: — Некоторые десятилетиями устают, однако язык не распускают, — все еще с улыбкой на лице.

Тогда улыбнулся и он. — Я воспитываю в себе это качество. Вот этим и хорош Ричмонд — я кое-чему учусь там.

— Например? — сказала Ева.

— Нисколько с детства не изменился, — сказала Сильви, — такой же дурак.

Роб сказал: — Тому, чему меня не научили в детстве. Любить свою жену, надеяться, что у меня будут дети. Тому, что…

Лицо Евы потемнело и нахмурилось. Она положила руку ему на запястье. — Может, прекратим ? — Она даже побледнела от негодования.

Сильви спросила: — Чего прекратим?

Роб молча ждал.

Евин гнев ушел в слова. Она сидела потерянная, пристыженная, чувствуя, что надо объясниться, и не зная, как начать. — Я хотела сказать, что устала. Устала больше, чем думала. Знаешь, Сильви, ровно двадцать лет я живу уставшая.

— Будто я не знаю. — Сильви встала, чтобы убрать тарелку.

Ева посмотрела на Роба. Ее рука так и лежала на его руке, и она легонько похлопала по ней; волосики светлее, чем у нее на руках — краска, разбавленная Форрестом. — Но это отнюдь не значит, что я вправе заставлять отдыхать кого-то еще.

Он подождал — пусть почувствует, что ее извинение принято, — затем высвободил запястье и прикрыл ее руку, исчезнувшую под его ладонью. — Ты совершенно права. Отнюдь не значит. — Он посмотрел ей прямо в сухие глаза, которые напряженно старались удержать его. «Впервые в жизни, — подумал он, — она мне правится и только».

— Это вы кому-нибудь другому расскажите, — сказала Сильви. — А ну выметайтесь — дайте мне хвост протянуть.

Все трое рассмеялись.

Роб сидел один на веранде и ждал Грейнджера. Ева прямо из кухни ушла спать; он сказал ей, что посидит немного с дедом, а потом и сам ляжет. У кровати покойника горела керосиновая лампа, давая много тепла и мало света (мистер Кендал так и не позволил провести в свою комнату электричество); Роб постоял с минуту рядом с застывшим стеариново-бледным дедом, которого утром, пока он окончательно не окоченел, переодела, убрала и причесала его мать. Он всегда знал, что с покойником следует попрощаться; этого, казалось, ожидала от него даже голова, высоко подпертая валиком — тем самым, с которого он в течение двадцати лет управлял и этим домом, и жизнями людей, обитавших в нем. Но не моей жизнью, сказал себе Роб. Он не испытывал ничего, даже облегчения от того, что этого человека больше нет, — что уж там говорить о ненависти или торжестве, хотя эти чувства были бы оправданы и вполне заслужены. Он крепко стиснул кулаки, раз и еще раз, вонзая ногти в мякоть ладони, надеясь вызвать в себе боль или радость утраты. Ничего! Старик с мирным лицом в парадном черном костюме спокойно лежал на кровати, на которой проспал всю жизнь. Роб еще больше привернул фитиль, оставив едва заметный огонек — всенощное бдение, — и вышел на веранду. Он уселся в старую зеленую качалку, где провел столько бездумных часов, примостившись на коленях у Рины, которая, покачиваясь, почесывала длинными пальцами его коротко стриженную горячую головенку.

Стало прохладнее — шло к одиннадцати, — и опять он чуть было себя не укачал, как вдруг из-за дома показались светящиеся фары, и машина въехала во двор — Грейнджер. Нужно встретить его, сказать, чтобы он не ходил в кухню, где уже расстелила свой тюфяк Сильви.