Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Прервал сон? — спросила Мин.

— Да.

— Ты мог так легко это сделать?

— Проснуться я мог, конечно. Я уже был счастлив.

— Мой не прервался, — сказала Мин. — Мой продолжался с этого места.

— Я так и знал. — Роб лежал молча, пока вентилятор дул прямо на него; не заговорил он и когда вентилятор начал дуть в другую сторону.

— Ну, спроси про мой сон, — сказала она. — Спроси, что мне снилось.

Он сказал: — Ладно. Расскажи.

— Мне снилось, что я была той улыбающейся девочкой, а ты убил меня.

Он медленно повернулся, приблизил к ней лицо почти вплотную, приподнялся на локте, встал над ней на колени, не отводя внимательного взгляда от ее лица, неясного в полумраке, и, размахнувшись, ударил ее по щеке.

Она не охнула, не поморщилась, не отвернулась, не отвела глаз от его лица, такого же неясного, маячащего над ней.

Он простоял на коленях еще с минуту, но уклоняясь от ее взгляда, затем снова лег рядом на спину.

Мин так и не издала ни звука. Справилась с собой и замерла.

Последние минуты перед рассветом — ранним рассветом летнего дня — оба лежали в полном изнеможении. И только когда свет дня начал явственно вытеснять свет фонаря, когда жара, мертвым грузом придавившая их, начала оживать и набирать силу, Мин снова повернулась на бок, лицом к Робу. Встретив — не сразу — его взгляд, она очень тихо сказала: — Выслушай меня. Пожалуйста, выслушай. Никогда это мне не снилось, но для меня это не рассказ, который мог бы повториться в жизни, а быль. Я брала от тебя все, что могла, все, чем ты был согласен поделиться со мной, с тех самых пор, как подросла достаточно, чтобы иметь какие-то потребности, помимо еды, крыши над головой и материнской ласки. Я прекрасно отдавала себе отчет, что это не совсем то. Господи, да что там, совсем не то! Не забывай, я выросла рядом и видела, как ты сосешь все вокруг себя, ты просто не мог без этого. Что бы мне повернуться и уйти? Так нет же, я была не в силах ; а может, и хорошо, что не ушла. Что бы с нами обоими сталось, если бы я не проглотила свою гордость? — Она замолчала, явно не рассчитывая на ответ.

Но Роб ответил: — Нас бы не было. Меня, во всяком случае. А тебе было бы гораздо лучше — настоящая семья, спокойная жизнь.

— Все возможно, — сказала она и беспомощно улыбнулась. — Я могла бы стать Элеонорой Рузвельт и печься о человечестве. Или взбалмошной красавицей мулаткой в каком-нибудь третьеразрядном кабаке…

— Ты могла бы стать верной супругой и добродетельной матерью.

— …а не сорокалетней шлюхой, связавшейся с бесштанным пьяницей, обучающей в дневные часы детишек в школе? — Она вовсе не собиралась так сразу наносить удар, да еще обухом по голове. Она вообще не собиралась наносить удар, просто хотела подвести честный итог прошлому и в последний раз попробовать вымолить себе будущее — благопристойную жизнь.

— Это твои слова, — проговорил он. — Но даже если ты действительно так думаешь, я все равно скажу тебе — спасибо!

Она еще не все высказала, еще собиралась потребовать, чтобы Роб наконец решил: или они будут всегда вместе, или пусть он оставит ее в покое — но, поблагодарив ее так бесхитростно, он выбил у нее почву из-под ног. Она была уверена — или предпочитала мерить, — что все эти годы беспорядочной жизни, отвергнутости и позора она любила его, всю себя отдавала ему именно потому, что видела в нем драгоценную частицу сердца вселенной, содержащую и высокий смысл жизни, и ее боль, стимул и награду; эта частица была предложена ей на заре жизни (жизни скромной и тихой) — и другого случая сделать свою жизнь содержательной, нужной кому-то и полезной судьба ей так и не предоставила. Она приподнялась и, опершись на правый локоть, внимательно оглядела его с ног до головы. Обмякший, обремененный годами, попахивающий потом, он тем не менее где-то глубоко хранил это чудесное ядро, отчетливо увиденное ею, когда оба они были совсем юные, и сейчас достижимое — надо только сделать одну последнюю попытку. Но средство к достижению ей известно было только одно — она молча приподнялась и встала на колени над ним. И довольно долго стояла так в полном молчании, простосердечно выставляя напоказ следы, наложенные временем.

Он не дотронулся до нее и сказал: — Пожалуйста, не надо.

Она отрицательно потрясла головой, откинула упавшую на глаза прядку и завладела инициативой: можно было подумать, что, поглощая его силы, она не истощает запас их, а преданно восстанавливает.

Он же слишком устал, чтобы решить — делится она чем-то или отнимает, исцеляет или ранит, а потом и сам дал себе волю, но опять-таки не полную и в заключительный момент подумал, что такая любовь больше похожа на умирание, чем на наслаждение.

Мин благодарно сжала его пальцы, а затем спокойно закрыла глаза, словно собираясь уснуть.

Роб понимал, что для сна времени у них нет — утро наступало. Через полчаса хозяйка, раскашлявшись как следует, начнет вставать, и тогда они с Мин окажутся в западне до восьми часов, когда она выводит обычно на прогулку свою старую собачонку. Нужно поскорее выпроводить Мин, отвезти ее домой и, закончив наконец последние приготовления, пуститься в путешествие, которое он обдумывал всю весну и которого тем не менее страшился.

Он тихонько сел, опершись на подушки, и обвел взглядом комнату, плавно одолевавшую последний отрезок пути от ночи к дню — просторная комната, пятнадцать футов на двадцать, которую он снимал за двенадцать долларов в месяц у вдовы, такой одинокой, что рядом с ней он чувствовал себя счастливчиком. Однако комната — несмотря на то, что он прожил в ней почти девять лет — оставалась чужой. Достаточно было поглубже вздохнуть, чтобы убедиться в этом. Она насквозь была пропитана запахами жизнедеятельности вдовы — отнюдь не его, что уж там говорить о бедняге Мин. Даже его одежда — дна костюма в шкафу и четыре рубашки в комоде, волосяные щетки с вылезшей щетиной, его перочинный ножик, золотые часы и мелочь в кармане — все это пропахло, казалось, ее сухим, въедливым запахом. Может, даже заворачивающиеся по краям фотографии без рамок, приколотые у зеркала. Он встал, подошел и наклонился посмотреть на них.

Пятнадцатилетняя девочка, без тени улыбки, длинные локоны, бесстрашно смотрящая прямо в объектив, как будто ища в нем спасения. Мальчик лет одиннадцати, — все еще отгороженный от жизни детством — темноволосый, широко улыбающийся от щедрот сердца, с немного искательным взглядом. Фотография мальчика была гораздо новее, яркая и блестящая — школьная фотография Хатча, его единственного сына. Фотография девочки, хоть и не вставленная в рамку, не защищенная стеклом, была бесценна — фотография Рейчел, ею подаренная. Роб взял и ту и другую, сложил их лицом к лицу, не рассматривая, и прижал к сердцу. Они-то, по крайней мере, еще принадлежали ему. Затем посмотрел на кровать.