Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Мин лежала на боку, подтянув ноги; но волосы ее были откинуты назад, так что половина лица оставалась на виду. Глаза были по-прежнему закрыты; стройную линию полной ноги и бедра нарушал большой мягкий живот.

Роб улыбнулся и подумал: «Отдана мне на милость. Что хочу, то с ней и сделаю — могу погубить, могу себе взять». Он подошел к шкафу, достал оттуда старый черный чемодан, принадлежавший когда-то его отцу. Осторожно положил на дно две фотографии, кинул сверху две смены белья, черные носки, две сорочки. Затем надел летний костюм и ботинки, повязал галстук, причесался, выпил стакан тепловатой воды из фарфорового кувшина. Подошел к кровати и остановился, полагая, что стоит ему как следует захотеть — и она проснется. Прошла минута, она продолжала спать; за открытым окном нахально распевал кардинал. Роб сказал ласково: — Пора!

Мин повернулась моментально; она не спала, просто лежала в ожидании этого момента. Увидев его одетого, заслоненного от нее одеждой, она поняла вдруг, что сейчас, по прошествии двадцати трех лет, сможет сказать то, что хотела. Она прикрыла скрещенными руками грудь, стыдливо подтянула повыше колени и, медленно кивнув, сказала: — Да, действительно, давно пора.

Роб тоже кивнул: — Разреши мне отвезти тебя домой, трудящаяся девушка.

— Трудящаяся женщина, — поправила его Мин. — А потом ты куда?

Он оказался в состоянии улыбнуться. — На луну или в ее окрестности.

— Ты не понял, что я только что сказала?

— По-моему, понял. Я…

Она покачала головой. — По поводу времени. Насчет того, что пора.

Он промолчал и, присев на кровать, приготовился слушать.

— Я больше не хочу ждать, — проговорила она. — Сколько можно! Ты должен решить, не откладывая, и сказать так, чтоб мне было ясно и понятно. Решить раз и навсегда и поскорее, Роб.

— Ты выбрала неудачный момент, — сказал он. — Дай мне повидаться с сыном, я обещал, что мы куда-нибудь вместе съездим. Дай мне как-то утрясти свои дела. Завтра я рассчитываю встретиться с директором школы в Фонтейне; мама думает, что, скорей всего, он возьмет меня. Дай мне взглянуть на старый дом; боюсь, что ты вряд ли согласишься в нем жить.

— Я слишком стара, — сказала она.

— Дом сухой, — сказал он, — если он не развалился окончательно, можно одну половину привести в жилой вид.

Она снова покачала головой. — Не в доме дело, Роб, — сказала она. — Я согласилась бы хоть завтра переехать в Хеопсову пирамиду. Но я слишком стара.

— Для чего? — спросил Роб.

— Для того, чтобы ждать тебя хотя бы одну лишнюю неделю. — Она протянула руку, ваялась за кран сбитой простыни и натянула ее до подбородка. — Если ты не скажешь мне «да» ровно через неделю, можешь больше вообще ничего не говорить. Мне, во всяком случае. Я уеду.

— В будущий понедельник, — сказал он, — я, вполне возможно, буду в Ричмонде, а то и в Джеймстауне.

— Так есть же телефон и телеграф. Пошли мне по дешевому тарифу телеграмму: «Минни Таррингтон, Роли. Принято. Приезжай», подпишись «Твой Робинсон». — Она сосчитала по пальцам слова: — Семь! Одно слово в запасе. Можно добавить даже: «Целую».

Роб продолжал неподвижно сидеть. Затем спросил: — Ты это серьезно?

— Совершенно. Извини меня, я знаю, что выбрала неподходящий момент — ты без работы, а тут еще все эти твои, рассыпанные повсюду родственники, — но ты как-то не заметил, что и для меня все складывается достаточно скверно. Так скверно, что дальше некуда.

— А говорила, что сильная. Помнишь, я тебя спросил, еще в самом начале.

— Я и теперь сильная, — сказала она. — Во всяком случае, мне так кажется. Но, кроме того, я теперь старше и хочу быть добрее к себе и к тебе. Если мы проканителимся еще немного, обоим нам только хуже будет, значительно хуже. Уже все сроки выходят.

Роб кивнул. — Совершенно верно. Но мне и сейчас достаточно плохо. — Он протянул к ней правую руку.

Мин не взяла ее, однако внимательно посмотрела, на что он и рассчитывал. Рука дрожала на весу почти неуловимо, как воздух, потревоженный колоколом, как горячее дыхание птицы, и так же неудержимо.

— Что это должно означать? — спросила она.

— То, что мне нужна помощь. — Он уронил руку на простыню.

Она села, не пытаясь удержать соскользнувшую простыню. — Роб, — сказала она. — Постарайся понять вот что. Я тебе талдычу только об одном: Мин больше никому не помощница. Напомогалась. Хватит с нее.

Он дал словам как следует укорениться в своем сознании. Очевидно, она не шутила. Что ж, ему случалось переживать и худшее. Переживет, возможно, и это. Он не представлял себе, как? Одна надежда на сына. Он подумал о сыне, подумал, что это — реальная цель. — Мне пора ехать, — сказал он. — Пожалуйста, вставай.

— Ты же еще не побрился, — сказала она.

— Ты что, никогда не видела небритых?

— Я о тебе пекусь.

Он ткнул большим пальцем вниз, туда, где находилась комната хозяйки. — Если начать сейчас лить воду, она тотчас же проснется, и проклятая собачонка растявкается. Я провожу тебя и вернусь. Все равно мне нужно зайти к ней поговорить насчет денег. И еще нужно написать письмо. Может, часов в десять поеду.

Мин кивнула и потерла глаза сухими ладонями. Затем встала и проворно оделась, ни разу не взглянув в зеркало. Взяла сумочку, пошла к нему, но остановилась, не дойдя немного — предоставляя ему решить: попрощаться с ней здесь или первому выйти за дверь.

Он решил попрощаться, но ограничился словами — заставить себя прикоснуться к ней он не смог. — Думаю, что я вернусь. Думаю, ты можешь мне верить. Дай мне только повидаться с Хатчем, и с мамой, и еще кое с кем; я попробую упорядочить нашу жизнь. Поверь мне! И все-таки постарайся помочь.

Мин посмотрела ему прямо в лицо; придавившее ее тяжелым грузом сознание своей неудачи помогло ей собраться — пусть решает так или иначе… и снова солгала, чтобы дать ему несколько льготных дней. — Я постараюсь, — сказала она. — Посмотрю, нельзя ли что-нибудь придумать, ничего не обещаю, но посмотрю.

— Понимаю, — сказал он. — Я на многое и не рассчитываю. Просто попросил в память прошлого. — Ему захотелось улыбнуться, и он осуществил свое желание — улыбка, зародившись где-то у горла, распространилась по помятому лицу, будто медленно взмахнули широкие сильные крылья его юности навстречу утру. — Теперь я уже не пойду на дно. Мужчины в сорок лет не идут на дно средь бела дня на спокойной реке просто потому, что потеряли работу, выпив лишнего; просто потому, что не могут устроить свою жизнь, довольствоваться теми, кто под рукой, и забыть бедных мертвых. — Он умудрился удержать улыбку на губах. — Такие редко идут ко дну, верно?

— Каждый день, — сказала Мин. — Каждый день, на каждом углу. — Но она тоже улыбалась.

С минутку они постояли друг против друга — добровольные зеркала — опять став сами собой, такими, какими были в молодости, когда все еще было поправимо. Роб тихонько вывел ее из комнаты, и они благополучно сошли вниз.