Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Она растерла ее почти до крови, и вдруг до нее донесся голос Сильви:

— Ты что, унять его не можешь? — Сильви высилась в проеме двери.

Ева подняла глаза и тут только услышала неистовый плач Роба и повернулась к нему.

Лицо у него было красное и потное. Очевидно, он орал уже давно, отчаянно дрыгая запутавшейся в одеяле ножкой.

— В чем дело? — спросила Ева, обращаясь и к Сильви, и к Робу.

— Мы снизу услышали крик. Просто ужас какой-то.

Свободной правой рукой Ева снова взялась за брыкающуюся ножку, но он вырвал ее и зашелся еще сильнее.

— Ты его на руки возьми, — сказала Сильви. — Он, наверное, голодный.

— Не может быть, — ответила Ева. — Я кормила его в шесть часов.

— А сейчас восемь, — сказала Сильви. — Так и уморить можно.

Ева сложила письмо, положила его рядом, откинула одеяльце, взяла Роба на руки и поднесла к груди. Но он не унимался. Сильви все стояла в дверях, Ева сказала:

— Чайной ложки не наберется — чем кормить, не знаю.

— У меня наберется, — сказала Сильви и вошла в полосу света.

Ева смотрела на нее во все глаза, словно в ней воплотились все загадки сегодняшнего дня, требуя ответа.

Сильви сказала:

— Есть у меня, — и, поднеся руку к полным грудям, притронулась к левой. На коричневом ситцевом платье вокруг четко обозначенного соска виднелся ободок подсохшего пятна.

Роб замолчал, только коротко всхлипывал, сунув пальчик в мягкое углубление на Евиной шее.

— Что все это значит? — спросила Ева.

Сильви указала на Роба:

— Хочешь, помогу выкормить его, если у тебя не хватает молока.

— Каким образом?

— Я в позапрошлое воскресенье родила.

— Ты? Кого же?

Все страхи Евы, казалось, затвердели, превратились в бесконечный шест, который чьи-то руки поочередно проталкивали через ее грудную клетку. Сейчас вот рука Сильви.

— Мальчика. Родился до срока. Бездыханный.

Ева собралась с силами, затем сказала:

— То есть ты хочешь сказать, что он умер? У тебя родился ребенок две недели тому назад и умер?

— Родился мертвый, — подтвердила Сильви.

— И уже похоронен?

Сильви кивнула.

— А кто отец — ты знаешь?

— Он мне денег немного дал.

— Как ты себя чувствуешь? Крови много потеряла?

— Да ничего себя чувствую. Молоко вот есть. — Она снова дотронулась до груди.

Ева сказала то, что могла бы сказать всему этому нескончаемому дню:

— Нет, я больше не могу!

Сильви сказала:

— Тебе же не выкормить его, Ева. Давай лучше я, только ты мне плати.

В ту самую ночь Форрест был близок с ней. Впервые с марта, впервые после свадьбы — в воображении. Он заранее с ужасом ждал, что это может произойти, и хотя провел предыдущую ночь без сна, решил заняться вечером работой: нужно было снова приучать себя к одиночеству, пусть даже недолгому. Утром Хэт приготовила ему завтрак и, дождавшись, пока он поест, сказала:

— На чердаке есть матрац, старый, но совсем целый — если, конечно, до него не добрались крысы. Ты снеси его вниз, а я проветрю.

На что он ответил:

— Это тот, который я годами обделывал?

— Нет, тот съела коза.

Она расхохоталась, а он полез на чердак и отыскал матрац, пропыленный, но целый. Разложил его на веранде, на солнце, натаскал воды, заперся в своей комнате и, прислушиваясь к крикам проснувшихся мальчишек, вымылся, побрился и усилием воли заставил себя проработать более часа — переписал стихотворение, сложившееся в голове прошлой ночью:

Закончив, он разорвал черновик и спрятал переписанный начисто листок в том Горация — стихи на ее смерть, какая бы смерть ни выхватила ее из жизни. А может статься, уже выхватила — из его жизни, по крайней мере. Он сошел вниз и принялся помогать племянникам, которые бились с мулом, пытаясь вспахать на нем огород. Они работали под палящим солнцем до самого обеда, поели в молчании, снова работали до наступления сумерек. Затем он вымылся, переоделся в хороший костюм и пошел в город, чтобы поспеть к разбору вечерней почты. Рассчитывать на получение какого-нибудь известия было трудно, разве только на телеграмму от Евы, но она не станет ее посылать, да он и не просил.

Тем не менее, когда оказалось, что никому писем нет — письма не было даже от полоумной золовки Хэт, которая писала несколько раз в неделю, в стремлении выяснить косвенными вопросами, что сталось с деньгами Джеймса, никогда не существовавшими, — он пошел через дорогу на вокзал и спросил у мистера Рочелла, нет ли для него телеграммы.

Нет, телеграммы не было.

Форрест уже повернулся уходить, когда черный аппарат в углу вдруг застрекотал. Он подождал, прислушиваясь напряженно, словно аппарат во всеуслышание выстукивал немудреную фразу, говорящую о надежде и любви, которая вполне могла бы предназначаться ему, знай он азбуку Морзе.

Мистер Рочелл энергично отстукал ответ, что-то записал на листке бумаги и сложил его.

— Мне по-прежнему ничего? — спросил Форрест.

— Ни слова, — сказал мистер Рочелл и улыбнулся во весь рот, впервые на памяти Форреста. — Скажите мне, что бы вы хотели услышать, заплатите четвертак, и я разошлю циркулярную телеграмму — запрос. Кто-нибудь что-нибудь да и пришлет, — если ничего другого, то пусть хоть известие о том, что в Джорджии провалился мост.

Форрест тоже улыбнулся в ответ.

— Увы, финансы не позволяют, — сказал он и вышел из здания вокзала. Прошел мимо толпившихся на перроне носильщиков (несмотря на то, что поезда не было и, по-видимому, не предвиделось) и начал спускаться по ступенькам на товарный двор, когда вдруг его окликнула какая-то негритянка:

— Мистер Форрест… — Он обернулся, обежал взглядом лица — с десяток… Винни, вот это кто. В прошлом она принадлежала семье его матери и иногда приходила помочь матери по хозяйству — когда могла или когда хотела — а придя, особенно не усердствовала.