Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Итак, прочитай внимательно все вышесказанное, вникни и, если у тебя есть еще какие-то идеи, напиши мне.

Твоя сестра,

Пока Ева укладывала вещи, Форрест повел Кеннерли погулять на гору за домом Хэт. Через час, в полдень, они пообедают, а потом на двуколке Палмерса отправятся в Брэйси к трехчасовому поезду, который еще до наступления темноты доставит Еву, Роба и Кеннерли домой: Кеннерли был откомандирован в качестве провожатого и няньки.

Поднявшись по зеленому склону, Форрест остановился, повернувшись лицом к лежащей внизу долине. Заслонив рукой глаза от солнца, он сказал:

— Листьям пора бы вполне развиться. — Было 15 мая, тихий воскресный день.

Ближайшее дерево находилось от них метрах в четырехстах — во дворе у Хэт. Кеннерли внимательно вгляделся в него, подставив лицо солнцу.

— У этого не разовьются, — сказал он. — Да оно все равно засыхает.

— Отчего это? — спросил Форрест.

Кеннерли прочертил длинным белым пальцем воздух, словно провел по коре — от кроны до корней.

— Лучше срубите его завтра же. От него все другие пропадут.

— Отчего это? — повторил Форрест.

— Заражено, — ответил Кеннерли. — Волосистая тля.

— Скажите об этом Хэт, когда мы вернемся.

— А тут все не ваше? — спросил Кеннерли, описав рукой полукруг.

— Нет, моей сестры, — ответил Форрест.

— Но когда-нибудь будет ваше?

— Нет, что вы. Отойдет ее сыновьям. Все это досталось ей от мужа.

— А где же мейфилдовские владения?

Форрест посмотрел вдаль, затем указал на холмы на противоположном берегу речки. Для нормального зрения ничем не примечательные зеленые холмы.

Но Кеннерли, вглядевшись, сказал:

— Это не кладбище ли?

— Да, — ответил Форрест. — Там похоронена моя мать. Это их семейное кладбище. А дом разрушен.

— Как была ее фамилия? — спросил Кеннерли. — Ведь не Мейфилд же.

— Гудвин, — ответил Форрест. — Анна Гудвин.

Кеннерли продолжал внимательно вглядываться в противоположный берег. Форрест посмотрел туда же. Он прищурился, напряг зрение, но разглядеть могил так и не смог, хотя среди учеников ходили легенды о его зоркости.

Но тут к нему повернулся Кеннерли.

— А что здесь вашего? — спросил он.

— Простите? — переспросил с улыбкой Форрест.

Кеннерли обвел рукой открывавшийся им пейзаж.

— Что принадлежит вам из всего этого?

Уж что-что, а дом-то Форрест видел — при ярком солнечном свете крыша казалась черной — видел пятно на карнизе как раз над комнатой, где сейчас Ева собирала вещи и укладывала их в чемодан, уничтожая последние следы своего присутствия. Она ничего не принесла в этот дом кроме одежды, в которой переступила его порог, и своего полного жизни тела, трепещущего надеждой и стремлениями. Эти надежды и стремления она вкладывала теперь в ребенка, которого заберет с собой, оставив ему… Что оставив? На ум пришла только тиковая перина на их двуспальной кровати, которую они перевернули, чтобы потемневшие пятна крови приходились вниз — подсохшие, заскорузлые пятна ее крови. Только и всего, подумал он. Но Кеннерли он ответил:

— Ваша сестра и ваш племянник. Кое-какие книги и записки. Одежда.

Кеннерли улыбнулся — впервые после того, как сошел с поезда минувшим вечером.

— Выходит, хорошо, что вы так любите читать. — Обогнав Форреста, он полез дальше вверх по склону.

— У вас есть еще сорок пять минут. Погуляйте один. А я пойду домой. Может, Еве понадоблюсь.

— Не понадобитесь, — сказал Кеннерли.

— И тем не менее… — ответил Форрест. Он начал уже спускаться и смотрел себе под ноги; склон был неровный, каменистый. Потому он и не видел того, что мог легко увидеть каждый: в окне спальни, защищенная от солнца козырьком крыши, стояла одетая и готовая к отъезду Ева; глаза ее, минуя Форреста, смотрели прямо в глаза Кеннерли (оба спокойные, чуть ли не улыбающиеся), на руках у нее Роб, туго спеленатый, накормленный, сонный — кокон, каждой клеточкой уже творящий свою собственную жизнь, готовящийся расцвести для матери — для нее одной.

Ночью Хэт приснился ее покойный муж Джеймс — пришел он тихий и сдержанный, как в жизни, как в редких сновидениях; подобно большинству ее снов, этот просто воспроизводил однажды пережитое. Во сне она лежала на их двуспальной кровати, но одна. Совсем еще юная, шестнадцатилетняя. Он был старше — тридцатилетний. Они только что поженились; ее мать умерла за три недели до этого, и ей нужен был кто-то, кто заботился бы о ней и о ее брате Форресте. Кровать, на которой она лежала в ожидании, находилась в доме Джеймса; в ней прежде спал Джеймс со своей первой женой, умершей восемь месяцев назад. Чего же, собственно, она ждала? Кое-что она знала от школьных подруг, от негров и отчасти надеялась, что все это так и будет, только никак не могла представить себя за этим сложным занятием — ей казалось, что она слишком худая и нескладная. Да и на то, чтоб Джеймс оказался хорошим учителем, рассчитывать было трудно: детей у него никогда не было (дом был пуст, и только на чердаке, в одной из комнаток, спал Форрест). Жена Джеймса умерла от рака груди — обе груди ее были изъедены — пожирая их, рак полз прямо к сердцу, а потом вгрызся и в него.

И все-таки, лежа здесь, в теплой постели, Хэт считала себя в безопасности: прожитая коротенькая жизнь не научила ее бояться окружающего мира, подозревать, будто он только и ждет, как бы подобраться к ней и уничтожить. Ничто не внушало ей таких мыслей: ни исчезновение отца, ни сломленность матери, ни постоянная тоска брата. Джеймс начищал ботинки при свете единственной лампы. Сперва свои, потом ее. Напрасно! Ее ботинки расползлись безнадежно. Но она ничего ему не сказала. Пусть себе старается хоть всю ночь — было девять часов. Всю ночь до самого утра. Тогда она встанет, приготовит ему завтрак и выпроводит на работу. Он работал фрахтовщиком на железнодорожной станции. Но он кончил, аккуратно сложил тряпочку, которой наводил глянец, уложил в ящичек вместе с сапожными щетками и посмотрел на нее. Встретив ее взгляд, он сказал: «Сходи к Форресту». Он сказал это ласково, и она даже вздрогнула от радости, что можно уйти, только никак не могла понять, с чего бы это. «Зачем?» — спросила она. «Он плачет», — ответил Джеймс. Она прислушалась, — сверху не доносилось ни звука. «Да нет, не плачет», — сказала она, но тут же подумала: «Так, пожалуй, и не уйдешь никуда». — «По-моему, я не ошибаюсь, поди сама посмотри», — сказал Джеймс. Он встал и начал расстегивать сорочку. Тогда она вылезла из постели и прямо в ночной рубашке — халата у нее не было — пошла наверх. Во сне она проделала весь путь в темноте: длинный коридор, крутая лесенка на чердак, но, несмотря на то что дом был чужой и неосвещенный, шла она уверенно, потому что впереди ее ждал Форрест — единственное, что у нее оставалось в жизни. Она уверенно ступала босыми ногами (ночных туфель у нее тоже не было). И оказалось, что зря. Форреста в комнате не было — ни плачущего, ни спящего. Она подошла к его узкой кровати, ощупала ее всю — не тронута. Она сама в тот день постелила ему чистые простыни, а он ушел, не прикоснувшись к ним, — усталый, всеми брошенный и всех бросивший.