Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Я и так взрослый, — сказал Роб. — Все у меня в ажуре, ни на что не жалуюсь. А маме-то что? Она же сильнее всех нас, вместе взятых.

Мистер Кендал сказал: — Стоит мне богу душу отдать, и она рухнет, как подгнивший сарай, — он изобразил здоровой рукой, как рушится сарай: тяжелые пальцы упали и, беспомощно растопырившись, легли на простыню.

Роб посмотрел на него, не отводя глаз.

— Тебе придется взять бразды правления в свои руки.

Роб, не раздумывая, кивнул: — Это я смогу. Ты не беспокойся. — Он верил в себя. Предчувствие счастья охватило его. Застоявшийся воздух, которым он дышал вместе с больным, отдающий сладковатым запахом тления, оклеенные коричневатыми обоями стены, крыша над головой — все это вместе показалось ему вполне приемлемой скорлупой, где он может замкнуться еще на достаточно долгое время.

Роб проспал без сновидений до десяти часов. Но дольше Рина ждать уже не могла и вошла к нему, якобы за тем, чтобы собрать грязное белье для стирки. Он понимал, что ее терпение вот-вот лопнет (приняв ее суховатый поцелуй и поздравления, он расстался с ней в девять часов, и она пошла домой пешком со старой миссис Брэдли, уверив его, что хочет подышать свежим воздухом и размяться немного, а он пусть идет с Мин веселиться дальше), и проворчал в подушку: — Иди отсюда. У меня все белье чистое, и сам я, кстати, тоже. Только хлопни еще раз дверью, и я всю жизнь буду ходить голым.

— Кого ты думаешь этим обрадовать? — сказала Рина.

Он ждал, наблюдая, как она роется в шкафу. Потом сказал: — Многих. Просто не поверишь — скольких.

Рина собрала сверток — совсем крохотный, — встала и подошла к кровати; она поймала Роба за пятку через толстое одеяло (он лежал на животе) и сказала: — Но не Мин.

Роб не ответил. Он одновременно притворялся спящим и молил дать ему поспать.

Рина потрясла его ногу. — Но не Мин Таррингтон, — повторила она.

Роб отбрыкнулся и сказал из глубины перины: — Все правильно. Ты уже повидала ее мать? Хорошо работаешь.

— Благодарю, — сказала Рина. — Она чуть не дала мне по физиономии, когда я подметала тротуар, — подстерегала меня с раннего утра и, стоило мне высунуть нос, накинулась и принялась честить тебя за то, что ты бросил Минни. Оставил ее на произвол судьбы, так что ей пришлось просить пьяного Сима Брешера подвезти ее. Представляешь, чего ей это стоило.

Роб сказал: — Все так. Только он был трезвее меня. Сим что ни выпьет, все выблюет.

— Хватит, — сказала Рина. — Прямо как маленький.

— Насчет этого ты лучше Мин спроси.

— Хватит, тебе говорят.

— Других спроси. Многие тебе скажут.

— Вылезай из кровати.

— Это может тебе жизни стоить.

Рина рассмеялась: — Хвастунишка!

— Да что тут хвастать, — сказал Роб. — Просто потрясения не выдержишь.

— Ну раз так, пожалуй, поберегу себя. Испытай свои чары на Сильви. Она готовит тебе завтрак и уже сильно ворчит.

— Ей за это платят, — сказал он. И зарылся головой еще глубже в подушку.

Рина пошла к дверям. — Вставай, пожалуйста. Ты всех задерживаешь.

— Иду, — сказал Роб.

— Все к лучшему, — зашептала Рина. — Она тебе не пара, не годится даже, чтобы носки тебе стирать.

— А ты думаешь, ей пришлось бы? — сказал Роб.

Он кончал бриться, когда увидел отраженное в его дешевеньком зеркальце вчерашнее письмо, — оно лежало на бюро, там, где он бросил его, не читая, перед тем как повалился в постель. Может, Рина и видела его, но от вопросов воздержалась (однако если видела, то как раз сейчас готовила свои вопросы, тщательно продумывала план действия на много ходов вперед — как бы поподробнее выведать все о переданном письме, то есть мотивы, цель, достигнутый эффект, да так, чтобы ни Ева, ни Роб ни минуты не думали, что находятся под следствием). Мать же никогда ни о чем спрашивать не станет. Это как раз в ее стиле — кому и знать, как не ему — просидеть всю ночь без сна в кресле, усугубив тем впечатление от своего странного подарка, а затем сделать вид, будто начисто забыла о нем, пока наконец он и сам, глядя на письмо, не усомнится — действительно ли получил письмо от матери или, может, оно возникло само собой просто от того, что ему очень уж хотелось, чтобы она сделала что-то, обратилась к нему, хотя бы только во сне. И уж совсем невозможно было догадаться, каково ее скрытое намерение да и есть ли оно вообще у нее? Праздновала ли она теперь в душе победу или горевала, что очередная мольба о помощи осталась без ответа? И молила ли она когда-нибудь о помощи? Была ли когда-нибудь несчастна? Шнуруя ботинки, Роб сосредоточенно думал: «Не такой уж я дурак, но я просто не могу сказать — просила мама меня когда-нибудь о чем-нибудь или нет».

Он взял письмо и стал читать его, стоя у кровати, на которой проспал четырнадцать лет — один, томясь одиночеством.

18 марта 1904 г.

Сегодня уже неделя, как с тобой стряслась эта страшная беда, и я не перестаю молить бога, чтобы ты больше никогда не подвергалась столь суровым испытаниям. Поскольку главный виновник — я, то спешу изложить на бумаге (письмо предназначается тебе одной, когда ты окрепнешь настолько, что сможешь прочесть его) то, что неотступно жжет меня: во-первых, от всей души умоляю тебя простить мне, что я подвел тебя к краю этой бездны, во-вторых, какой бы путь ты ни избрала по велению своего сердца или тела, я торжественно обещаю строго ему следовать. Твое присутствие в моей жизни — на любом расстоянии будет всегда источником глубокой благодарности, неуклонно возрастающей по мере того, как ты взрослеешь у меня на глазах и претерпеваешь муки, которые навлек на тебя я.

А теперь о нашем мальчике — еще раз горячо благодарю тебя за него. Он с каждым днем — как и ты — становится крепче, только у него это происходит быстрее (он меньше мучился и совсем не потерял крови, если не считать момента отделения от тебя). Я убежден, что скоро он окрепнет совсем и будет спокойно дожидаться дня, когда минует кризис и ты будешь с ним. В эти тяжелые дни я утешаюсь мыслью, что если вы оба выживете и будете вместе, то, когда придет время мне покинуть этот мир, останется он и примет на себя заботу о тебе — а ты о нем. Если ты узнаешь его — как мне кажется, когда Хэт приносит его тебе в часы кормления — ты, конечно, отметила его потребность в любви, его готовность любить и вернешься к нему, как только вырвешься из плена забытья и туманных сновидений.

Вернись и ко мне, прошу тебя.

Пишу все это сейчас, пока не потерял решимости дать тебе обещание, логически вытекающее из ситуации. Письмо вложу в свою Библию, там ты найдешь его, когда будешь в состоянии читать.

Роб думал: «Нет, она еще не вырвалась. Но все мы трое — она, папа и я — знаем, что это должно случиться в недалеком будущем. Она просто дает мне понять, что мои чувства к ней ей известны. Шестнадцать лет она держала меня на расстоянии, но недаром она носила меня под сердцем, я знаю ее лучше, чем кто-либо. Это ей теперь ясно. Еще не поздно». Смутное предчувствие счастья, которое он испытал на рассвете в спальне деда, переросло в уверенность. Он сложил письмо, подошел к умывальному столику и вынул из ящика Библию, доставшуюся ему от бабушки Кендал. Она раскрылась, как раскрывалась всякий раз, еще задолго до того, как попала к нему, на книге пророка Михея: «Посему ночь будет вам вместо видения, и тьма вместо предвещаний; зайдет солнце над пророками, и потемнеет день над ними. И устыдятся прозорливцы, и посрамлены будут гадатели, и закроют уста свои все они, потому что не будет ответа от Бога». Роб вложил в Библию письмо и пошел по лестнице вниз — в кухню, где его ждал завтрак, — снова юный и быстрый.