Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Могу я видеть Форреста Мейфилда? — спросил он. — Он здесь живет?

— Вот уж двадцать один год, как живет, — ответила она. — Но в данный момент вышел купить себе шнурки к черным ботинкам, — она легонько дотронулась до своего затылка, видно было, что она себе правится.

Роб левой ладонью потер подбородок. — Извините, что я явился в таком неприглядном виде, — он указал на забрызганный грязью автомобиль, — но я ехал сюда всю ночь — через горы.

Она кивнула. — Это поправимо. Вы можете умыться. И воспользоваться его бритвой. — Однако продолжала стоять в дверях, не приглашая его войти.

— Я — Роб Мейфилд.

— Второй, — прибавила она. — Я догадалась. — Она приложила на секунду руки к глазам. — Не скажу, чтоб я много читала, но за эти годы глаз у меня стал наметанный. — Она по-прежнему стояла и смотрела на него, как будто ей недостаточно было узнать его имя и увидеть лицо. — Я смотрю за порядком в доме вашего отца.

— Это я слышал.

— От кого?

— От тети Хэт.

— Какое слово она употребила, говоря обо мне?

Роб подумал. — Домоправительница, насколько я помню. Она сказала, что благодаря вам у него есть дом.

Она подумала. — Добрая она. Но, видит бог, мне самой это приятно. А дом ему очень нужен был. Меня зовут Маргарет Джейн Друри, — она отступила назад и снова улыбнулась: — Входите!

Роб поблагодарил и шагнул в длинную прихожую. Прихожая упиралась в распахнутую настежь широкую дверь; яркий послеполуденный солнечный свет вливался через нее, играл на чистых кремовых стенах, увешанных коричневатыми литографиями в темных дубовых рамках: Древний Рим — «Храм Фортуны Виргилис», «Храм Минервы», «Храм Венеры Родительницы».

Роб прошел мимо, не взглянув на них, не спустя, глаз с женщины, задержавшейся у второй открытой двери в конце прихожей.

Но она решила обратить его внимание. — Вашему отцу завещала их одна учительница, старая дева, верившая в него. По-моему, она надеялась снова заставить его заняться латынью.

Робу пришлось остановиться, он посмотрел на мрачные развалины «Храма Фортуны Виргилис». — Не удивительно, что он бросил ее, — сказал он, повернувшись лицом к женщине. — Ведь он бросил?

— Нет, — поспешно ответила она, — нет, нет, бросили его.

Даже после того, как она замолчала, в воздухе продолжал звенеть ее голос, будто нечаянно задели струну.

Он улыбнулся: — Да я о латыни, — и указал на литографии.

Она кивнула с видимым облегчением. — Ему пришлось отойти от латыни. Сейчас он работает в школе для цветных — их там учат тому, что может пригодиться в жизни: механике и тому подобному. А он обучает их грамоте, учит с ними поэмы коротенькие — Джона Гринлифа Уитьера, например, — в общем, что попроще.

— Что ж, очень жаль, — сказал Роб.

— При чем тут жалость? — резко перебила она и остановилась, густо покраснев, словно вдруг опомнилась и смутилась. Однако сразу же убежденно продолжала: — Я хотела сказать, что он счастлив.

Роб сказал: — Я очень рад. Хэт говорит, что это вас надо благодарить.

Она стояла, потупившись, перекатывая в уме его слова, как воду на пересохшем языке. Потом не спеша проглотила эту воду, подняла глаза и сказала:

— Подождите его в этой комнате. Здесь он обычно занимается.

Роб послушно шагнул в комнату — за разговором она забыла о том, что ему следовало бы умыться, теперь ему не хотелось напоминать. Однако не успел он сделать и трех шагов, как она сказала: — Если вы сядете в то черное кресло, откинетесь и будете лежать спокойно, я приду и вас побрею, так что вы и не почувствуете, даже сна вашего не нарушу. — Роб кивнул, принимая ее предложение, и пошел к креслу, и не только лежал спокойно, но даже заснул — без сновидений. Для сновидений он слишком устал.

Роб провел в машине всю прошедшую ночь и половину сегодняшнего дня; он выехал из Гошена в плохом состоянии, которое в пути неуклонно ухудшалось. Мрак, в который он погрузился после того, что пришлось передумать и перечувствовать за последние дни, все более сгущался, и в результате в пятницу он выпил на работе — впервые с того раза в Брэйси, когда познакомился с Хэт и Грейнджером, с определенной целью напиться (обычно перед ним стояла другая цель: повеселиться, поддержать компанию — так, по крайней мере, он убеждал себя). Он уже думал, что ему удалось обмануть бдительность начальства, однако стоило ему подойти к мистеру Лесситеру за получкой, как тот сказал: — Слушай, Мейфилд, а тебя сейчас не начнет рвать? — Рядом никого не было, кроме того мистер Лесситер с первого дня относился к нему хорошо, поэтому Роб ответил: — Может, и начнет. У меня неприятности. — Мистер Лесситер спросил: — Из-за дочки Хатчинса? — и Роб ответил: — Нет, сэр. Семейные. — Тогда мистер Лесситер сказал: — Отпускаю тебя до утра понедельника — постарайся уладить свои дела. Если не будешь здесь в понедельник к шести утра в рабочем состоянии, найму другого. — Роб поблагодарил его, но отказался возвращаться в город на служебном грузовичке, честно признавшись, что предпочитает пройтись. Над ним долго хохотали — интересно, кто его ждет и где? Примет ли она его такого — насквозь пропыленного и небритого? Все же уехали без него, а он пошел пешком.

Идти нужно было пять миль, и это заняло у него около трех часов, так как несколько раз он присаживался на берегу шумно пенящейся речки, пастельно окрашенной догорающим светом, чтобы приложиться к бутылке и попробовать разобраться в своих мыслях. До пансиона он добрался уже после девяти часов — ужин был давно закончен и со стола убрано, — поэтому он сделал крюк и вошел со двора, в надежде найти в помещении для прислуги Грейнджера или Деллу.

Оказалось, что Грейнджер ушел с мистером Хатчинсом договариваться с плотником, чтобы тот перестроил по дешевке беседку над источником; Делла, однако, была у себя. Сидя босиком в темной комнате на краешке кровати, она тихонько напевала псалмы. Он вошел и остановился, молча дожидаясь, пока она кончит. Наконец она сказала: — С чего нынче так рано? — Он ответил: — С того, что у меня беда стряслась. — А я чем немочь могу? — сказано это было с сочувствием — предложение помощи, а не пинок, и, чтобы дать ей какое-нибудь поручение и выиграть несколько минут покоя для себя, он попросил ее сходить на кухню и принести его ужин — ему нужно съездить в одно место. Она спросила, куда он едет и когда вернется. Он ответил: — Дай сообразить. А пока сходи, пожалуйста, добудь мне поесть. (Мысль о поездке возникла лишь сию минуту.) От него сильно пахло вином, и она догадывалась, что еда — последнее, что ему сейчас нужно, но все же пошла, пошарила при свече и кое-что принесла. Он ждал, сидя на ее стуле. — Вот возьмите, — сказала она. — Только куда вам такому неумытому ехать! — Роб ответил: — По дороге речки есть, могу искупаться… да, какого черта! — утопиться могу. — Вот тут я вам погладила, возьмите, — сказала Делла (она стирала его рабочую одежду). Он подождал, чтобы она достала ему чистую рубашку и брюки, а затем повернулся и вышел, не сказав больше ни слова, только положил серебряный доллар на комод. Провизию и одежду он кинул на сиденье машины, заглянул в ящик для инструментов, чтоб проверить, на месте ли припрятанная там ранее бутылка виски, ощупью прошел к радиатору и стал заводить мотор. Тут он увидел в окне Рейчел свет и, не задумываясь ни на минуту, поднялся к ней — не услышанный никем — и ни с того ни с сего пообещал ей в туманных выражениях то, чего у него за минуту до этого и в мыслях не было. И сразу же уехал. Всю ночь он гнал по отвратительным дорогам, спускался с гор, переправлялся через ручьи, вздувшиеся и превратившиеся в потоки, дважды останавливался из-за проколотой шипы и раз — обдумывая самоубийство.