Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Он довел себя и до этого, позволил себе дойти. В восемь часов утра, находясь в пятидесяти милях западнее Ричмонда, на последней горе, возвышающейся над рекой Джеймс, он обдумывал этот вопрос совершенно серьезно. Заметил еще издали стофутовую скалу, у подножия которой громоздились острые влажные камни, о которые билась река, доехал до нее и остановился, размышляя: «Нужно бы дать отдохнуть глазам, а может, и вообще покончить со всем этим одним махом — прекратить дурацкую эстафету, в которой я участвую вот уже двадцать один год, и, кстати, не по своей воле — бегу изо всей мочи с палочкой, врученной мертвыми или совершенно ненужными мне людьми, а передать-то ее некому». Он уселся на плоском камне величиной с диванную подушку и минут десять не отрывал глаз от взбаламученной воды, ни о чем не думая, лишь прислушиваясь с мучительным спокойствием к тому, что имеют сообщить ему его тело или мозг, но не услышал ничего нового, ничего обнадеживающего. Голова была ясна и тело очищено. После отъезда из Гошена он не выпил ни глотка и ничего не ел. Виски было по-прежнему под рукой. Тогда весной он сказал матери правду — при желании он мог бросить пить в любой момент — алкоголь еще не стал для него потребностью, просто доступным утешением. И вот сейчас, когда он сидел у реки, освещенный косыми лучами, сам собой встал вопрос: «А что, собственно, бросить?»

И тут он услышал далеко внизу звонкие голоса и долго смотрел, прежде чем обнаружил на противоположном берегу двух мальчишек лет десяти-двенадцати с одним охотничьим ружьем на двоих. Они скоро притихли и, не отрывая глаз, всматривались в воду, словно она таила нечто очень важное, без чего немыслима их дальнейшая жизнь. Роб и сам стал напряженно вглядываться и с испугом понял, что обнаружил это нечто раньше их — а была это огромная каймановая черепаха, размером с цинковое корыто, спокойно колыхавшаяся посреди тихой заводи, похожая на огромную плавучую дыню, серое первобытное существо, всерьез вознамерившееся пережить эфемерного человека, если ее только оставят в покое. (Все это Роб скорее почувствовал, чем осознал — как люди любого возраста, а тем более молодые, вроде него, и к этому не приученные, Роб задумывался редко.) Но тут мальчик поменьше тоже увидел черепаху и закричал: «Вон она, вон!» — а старший выстрелил, перезарядил ружье, снова выстрелил, и так четыре раза подряд. Стрелял он, по-видимому, метко — черепаха ушла под воду (мертвая, раненая или спасаясь бегством); мальчики уселись рядышком и стали ждать от реки известий — убита ли черепаха или снова ушла от них.

И тогда Роб решил, что ждать больше нечего. Он сказал себе: «Сейчас они у меня увидят, как мелькает человеческое тело в воздухе: раз и готово!» Его распирало от желания осуществить это, все прочие чувства оказались подавленными, первоочередная задача требовала исполнения. «Я им покажу, что они натворили (подразумевая под ними многих, начиная с собственных родителей, но в конце концов остановившись на этих двух мальчишках). Им-то я, во всяком случае, пригожусь, буду для них наглядным уроком».

Он медленно поднялся, чтобы преждевременно не привлекать их внимания, и пошел к машине, намереваясь выложить из карманов полученные деньги и футляр с фарфоровой пластинкой, на которой была прежде фотография матери. Нагнувшись над сиденьем, он почувствовал настоявшийся запах еды в судках и понял, что голоден — за двадцать часов он не проглотил ни кусочка. Сначала он поест — уж падать, так на полный желудок и судки лучше оставить пустыми. Мальчишки внизу подождут. Никаких признаков, что они собираются уходить. А Делла, по крайней мере, будет знать, что собирала ему завтрак не зря — прощальный привет человеку, который, наверное, о нем пожалеет. Рейчел оставить нечего — на мгновение это его огорчило, но, с другой стороны, от нее он тоже ничего не получал. И для Грейнджера у него тоже ничего не было.

Он вернулся к своему камню, уселся на него, съел два куска курицы и холодные оладьи, сунул руку в судок, в надежде найти там что-нибудь на сладкое, однако выудил не кусок гладкой промасленной бумаги, а сложенный вдвое листок, выдранный из дешевой школьной тетрадки. Он развернул его и увидел едва различимые каракули: «Роб, это вам от Деллы. Надеюсь, понравилось, вы Деллу в городе вспомните, выше голову, всего вам доброго». Роб смял записку в тугой комок и швырнул в реку и тут только заметил, что мальчики ушли, так и не выяснив, что случилось с их черепахой. Тогда он доел остатки: подвядший сельдерей и кусок вкусного кекса, вернулся к машине, при свете дня переоделся в чистое и поехал в Ричмонд — поскольку куда-то ехать было надо.

Побрив его и вытерев ему лицо, Полли увидела, что он дремлет, и хотела уйти незаметно. Однако он спросил, не открывая глаз: — Вы далеко?

— Только до плиты, — ответила она полушепотом, — это в десяти шагах отсюда. Обед в час. Если что понадобится, кликните.

Роб сказал: — Благодарю вас, мэм!

Она постояла, подождала, потом уже громко сказала: — Я Полли Друри. Пожалуйста, зовите меня просто Полли.

Роб, не открывая глаз, кивнул: «Хорошо!»

И тут какая-то сила в ней — двадцать лет сдерживаемая благодарностью, чувством сохранности, сознанием, что она не только дает, но и получает, — дрогнула, а потом выплеснулась наружу. Она шагнула к Робу и спросила: — Вы сами приехали? По своему почину? Я правильно вас поняла?

Роб посмотрел на нее. Ему показалось, что она состарилась лет на десять. За эти секунды кожа на ее лице истончилась и побледнела. Словно она вдруг оказалась одна на скале, а под ногами у нее открывалась бездна. Роб улыбнулся и прошептал, будто засыпал не он, а она. — Да, вы поняли меня правильно. Я приехал сам. И по своему почину. Можете спокойно готовить обод.

Она улыбнулась в ответ, но спокойствие и мягкость вернулись к ней не сразу. Выражение лица оставалось натянутым, казалось даже, что передние зубы обозначились под верхней губой; только дойдя до двери, она рискнула заговорить. Не поворачиваясь к нему, она повторила: — Так зовите меня Полли, — потом вышла и плотно притворила за собой дверь.

Роб громко произнес «Полли» и устроился поудобнее — он так устал, что его нисколько не смущало, что отец, которого он не видел двадцать лет, которого совершенно не представлял себе, может застать его спящим и беспомощным. Он проспал около часа в комнате, где ничто не грозило нарушить его покой, и не слышал, как минут сорок спустя дверь тихонько отворилась и на пороге ее вырос Форрест. Поскольку Роб не проснулся, Форрест вошел в комнату и остановился в двух шагах от кресла, внимательно вглядываясь в лицо сына, когда же и это не помешало его сну, Форрест подошел к своему освещенному солнцем столу, положил одну из стоявших на нем фотографий лицом вниз и вышел.