Роберт Шнайдер - Ступающая по воздуху

В тот самый день, 25 марта, он, как обычно, затаил дыхание перед дверью. Но не услышал ни звука. Эдуард был изумлен, она еще ни разу не пропускала уроков. Войти и посмотреть он не посмел. Возможно, она заболела. Воображением столь сильно завладело воспаление дыхательных путей, что ему уже рисовалось, как он навещает ее в больнице. И, ставя точный диагноз, он даже чувствовал покалывание в висках.

Ни единой ноты не прозвучало за дверью. Но из зала доносился шум какого-то странного дыхания, как будто кому-то на грудь навалилась вся тяжесть мира. Это было похоже на предсмертный хрип. У Эдуарда похолодели руки. С тех пор прошли годы, но память то и дело возвращала его к тем мучительным минутам 25 марта. Он понял, что в зале что-то происходит. И чем дальше, тем тревожнее становились предположения: едва он переступил порог, как словно по наитию осознал, что случилось нечто ужасное. Он точно запомнил первые промелькнувшие в голове мысли: «Здесь умирает человек». А он мог бы все предотвратить. Это страшное «бы» не давало ему покоя по сей день.

Сердце у девочки еще функционировало, говорил врач Владиславу Станеку, но поступление кислорода в мозг было уже перекрыто, и смерть ребенка в результате припадка стала неизбежной. Асфиксия. На самом деле малышке еще повезло. И кто знает, не пришлось бы ей в противном случае доживать свой век неподвижной калекой. Если бы хоть кто-нибудь оказался здесь на пятнадцать минут раньше, а может, и всего на пять, — сокрушался врач. Но Владислав Станек догадывался, что врач знает больше, чем говорит.

Вот какие дела. А ведь Эдуард Флоре был здесь на полчаса раньше, стоял здесь наедине со своей страшной беспомощностью и парализующим страхом. Страх вынес его наконец из Терезианума. Этот страх был больше, чем его любовь к пурпурной девочке.

Мауди просто залила елку золотым дождем, расправила его червонные пряди по бокам, придала им симметричность. В соседней комнате Эдуард Флоре извлекал из пианино разнообразные трели, а телевизор все работал. Он работал всегда, иначе и быть не должно. Даже с погасшим экраном. Не будь телевизора, Флоре, вероятно, не вынес бы тишины. Кто-то должен был здесь говорить, чтобы он сам не разучился. А то, чего доброго, язык отупеет, а слова забудутся.

Однажды он видел сон: будто в хлебном отделе супермаркета ему захотелось поздороваться с продавщицей, молодой турчанкой, но он замер с открытым ртом, не в силах вспомнить, в каких словах выражают пожелание доброго утра.

В городе он слыл чокнутым, а его прозвище Эсбепе было известно всякому малолетку. Говорили, что он держит в голове все номера из списка баховских произведений. Его навязчивая идея штурмом взять все концертные сцены в долине и после патетического обращения к людям его родного города смести с пьедестала исполнителя, что он и пытался продемонстрировать, когда дерзко захватил его место и начал бренчать одни и те же пассажи, толком не зная нот, — эта маниакально-честолюбивая идея стоила ему в конце концов даже служебной должности. С годами это уже никому не казалось таким забавным, как в тот день, когда он столь жалким образом посрамил знаменитого маэстро, а скорее, осрамил город Якобсрот перед пианистом.

Эсбепе стал, можно сказать, бельмом на глазу общества. Воплощением бесчинства, как было заявлено на суде, после того как, сорвав выступление учеников фортепьянного класса Терезианума, лишил родителей возможности насладиться менуэтом в исполнении их прилежных детей. Флоре обвинялся в нарушении неприкосновенности жилища, и не раз. Ему пришлось изрядно поиздержаться. Несмотря на это, он как из-под земли появлялся там, где ожидалось выступление пианистов. Поскольку такого рода диверсии все не прекращались, капельдинерам было строго наказано не выпускать из глаз подозрительных субъектов мужского пола и примерно пятидесятилетнего возраста, особая примета — своеобразной формы нос. И все-гаки бывшему полицейскому — теперь он работал подсобным рабочим на бумажной фабрике — удалось проложить себе путь к фортепиано. Он как бы оттачивал мастерство на тех, кто преграждал ему дорогу, а маневры и финты, позволявшие за считанные секунды овладеть сценой, вскоре стали требовать больше терпеливых усилий, нежели беспомощные попытки безошибочного исполнения музыки Баха перед публикой. Ему было уже сорок семь лет, и на протяжении тридцати двух он разучивал пьесу, которую Бах в свои девятнадцать нанес на бумагу, может быть, за какой-то час. Короткое прощальное обращение к любимому брату.

С маниакальным упорством он сидел в Рождество за пианино, калеча барочный орнамент, совершенно не в силах придать всем трелям, мордентам и группетто ту легкость, с какой рождественская елка рассыпает искры бенгальских огней.

Елка стала просто красавицей, так считала девушка в пурпурном платье, так считала Мауди. Она призывала Эдуарда хоть взглянуть на это произведение искусства, но тот и ухом не повел, застряв на неумолимой фа-бемоль. Она подошла к двери и стала вслушиваться. Это место она любила особенно — начало самой медленной части, которую Бах обозначил словами: общее ламенто друзей. Она уже знала эту вещь не хуже того, кто отчаянно над ней бился. Этот поистине голос печали, звучащий в нескольких тактах, навел ее на мысль о доме, о любви родных душ, от которой она отвернулась так непримиримо. Раскаяния она не чувствовала, сострадания тоже. Она осторожно притворила дверь, чтобы не мешать Эдуарду, и пошла на кухню, скорее похожую на темный сырой чулан, с намертво впечатанным в стену подвальным оконцем. Она решила приготовить ему любимое блюдо. Он просто бредил персиковыми кнедлями — страстью своей бабушки.

Телевизор работал и делился главными новостями: об извергшемся где-то вулкане; о тюленьих детенышах, которых учения воздушных сил НАТО согнали с родовых лежбищ. Затем долго говорили о Вифлееме и том ночлеге, где родился Христос. О сомнительности того факта (как пыталась доказать супружеская чета археологов — Марк и Кэтрин Халлы), что Христос появился на свет в пещере, над которой Константин Великий повелел потом построить базилику. Высказывались и другие ученые. Потом следовали комментарии верующих и неверующих. Слова неверующих — Мауди уловила это — казались более вразумительными. Затем пошла реклама. Потом метеосводка. Опять реклама.

Суховей теперь более определенно объяснялся с улицами и площадями Якобсрота. Он подхватывал листву и сухие ветки и уносил их прочь целыми тучами. Он со свистом налетал на фасады, наводил ужас на окна, исходившие стонами, а провода высоковольтных линий судорожно дергались, точно от прыжков канатного плясуна. Телевизор голосил. Флоре упражнялся в арпеджо. Звук фортепьяно на мгновения замирал. Потом Эдуард снова и снова начинал попытку сыграть Каприччо без ошибок. Он пытался достичь величавого, протяженного и медленного звучания, иначе говоря, испытывал на музыке технику скоростной киносъемки. Мауди орудовала на тесной проплесневелой кухне, где пахло сырыми стенами и сгнившими фруктами. Неловкими руками лепила она кнедлю за кнедлей и бросала их в кипящую воду.