Сабина Грубер - Неприкаянные

Следя за белыми точками, она вспоминает: в предпоследний раз Альдо говорил ей, что чайки бывают разные — чайки-хохотуньи, чайки-рыболовы, черноголовые чайки, но какая разница между ними, у нее из головы вылетело, ей сейчас не до чаек, она невольно думает только об Эннио: мальчишкой он выходил в море, чтобы ловить на удочку чаек. Он и его друзья закидывали удочки, насадив на крючок рыбьи внутренности, ждали, пока чайки клюнут, после чего заводили мотор и вмиг срывались с места. Из-за резкого старта морские птицы накалывались на крючок, их выдергивали из воды, и под конец они с возрастающей скоростью порхали все выше над лодкой. На полном ходу чайки на лесках казались живыми воздушными шариками, но стоило выключить мотор, как они падали обратно в море с окровавленными клювами.

Что ему понадобилось на Виа Мануцио, думает она, искоса поглядывая на него. Эннио складывает проспект, вертит его в руках. По его лицу ничего нельзя прочесть. Когда за домами Сан-Николо показываются высокие деревья еврейского кладбища, он велит таксисту причалить и подождать. Рита выходит, огибает корму, останавливается возле багажника. Объясни мне… — начинает она, но Эннио со всего размаху бьет ее по лицу. Она отшатывается назад, спотыкается, теряет туфли. Ничего я не стану тебе объяснять. Вон там — он указывает рукой на дом Альдо, — там твое место, оставайся, где тебе полагается.

Прежде чем Рита успевает открыть рот, она слышит, как захлопывается дверца такси, тихое стрекотанье мотора переходит в громкий рев. Одним глазом она видит, что носовая часть катера выворачивает на ходовую полосу; другим уже испуганно и пристыженно высматривает возможных свидетелей. Никто ее не видел. За ближайшей садовой оградой взад-вперед бегает собака, но не лает. На большинстве окон, для защиты от послеполуденного зноя, спущены жалюзи. Рита сворачивает на улицу, идет вдоль канала к открытому морю, оставляя лагуну за спиной.

Немного погодя она сидит на пляже напротив больницы. Снимает туфли, стягивает с пальца кольцо и кладет его в кошелек для мелочи.

Когда дядя Виктор вечером не являлся домой, тетя Анна принималась вязать. Она молчала и вязала. Все, о чем она умалчивала, не решалась высказать, она вкладывала в свое вязанье и обволакивала им дочерей. Годами сидели они в часы трапез на угловой скамье среди недовязанных рукавов, полочек и спинок. Годами она закрывала глаза на похождения дяди Виктора, вполголоса считала петли: одна лицевая, одна изнаночная, и опять — одна лицевая, одна изнаночная, чтобы не надо было считать женщин. Она облекала руки и ноги своих девочек пестрой шерстью, словно укрощала этим своих соперниц. Она никогда не отвечала, если дочери задавали вопросы. И они довольствовались догадками, вероятностями.

Когда я последний раз была у нас на севере, там зеленели луга, а крыши своими удлинившимися тенями свешивались прямо в дома. Наваленные груды земли надо было еще разбросать по полям между опорами высоковольтной линии и стоящими поодиночке пока еще не распустившимися деревьями.

Рита держит в руке бумажный носовой платок, откусывает от него углы и жует мягкий комок бумаги до тех пор, пока ей не удается выплюнуть его в море в виде твердого шарика. Она видит, как вода постепенно отступает, обнажая илистую отмель. Потом входит по щиколотку в хлюпающую воду и большим пальцем ноги поддевает ракушки.

В Париже мы мазали друг другу животы шоколадным кремом из эклеров, а потом его слизывали. Долгое время меня удерживало здесь то, что на самом деле давно уже стало невозможным; ведь надежду на повторение так легко спутать с любовью. Я бы хотела, чтобы в голове у меня было решето, и повсюду — трава, трава вместо воды.

Ребенок тащит по песку складной стул, ищет глазами родителей, чтобы узнать, одобряют ли они эту игру. Возгласы его матери доносятся до Риты, пока она, увязая в песке, бредет в туалет. Раскорячив ноги — на доску она не села, — Рита слышит, как из нее вытекает жидкость, сперва по капле, потом сильной струей; неточно нацеленная струя ударяет в край унитаза и обрызгивает Риту; тут она видит, что бумаги нет, и это приводит ее в ярость. С бранью выходит она из клозета, дважды пинает ногой дверь, чем привлекает к себе изумленный взгляд какого-то пляжника в шезлонге. Проходя между кабинками, она опять поворачивается к воде, к морской и небесной синеве, на сей раз не разделенным линией горизонта — словно море гигантской волной накрыло землю.

Вначале, думает Рита, у меня еще было желание убежать, ведь тогда я могла бы надеяться, что он будет по мне скучать, что пустится на поиски. Своим уходом, считала я, мне удастся его отрезвить: человек, охваченный тоской, поневоле возвращается к действительности. Эннио не вернулся, его словно бы не было — только его вещественные следы: из помойного ведра выглядывали горлышки бутылок, на столе оставались хлебные крошки, возле пепельницы — окурки сигарет. Он с трудом находил ручку двери, когда хотел зайти в ванную, за едой пачкал себе рубашку. Один раз упал ничком на каменный пол в коридоре. Мне было стыдно бежать за помощью в мясную лавку напротив, и я сидела у него в головах, пока он не попытался встать и не пополз на четвереньках к гардеробу, чтобы ухватиться за него и подняться. Без жалости глядела я на его грудь, которая равномерно вздымалась и опускалась, желала ему утонуть или валяться убитым на каменных плитах рыбного рынка, покрытых слизью и дохлой рыбой.

Он всякий раз вставал, двигался по квартире, еле переставляя ноги, переполненный упреками и пыхтя от злости: это я виновата в его неудачах, ведь я не пожелала стоять за прилавком, потрошить рыбу и разрезать пилой на куски. Ребенок у нас все не появлялся, и чем дольше его не было, тем крепче Эннио привязывался к бутылке и держался за свою рыбу, добывал ее из моря, чтобы потом кричать на рынке, жалуясь на свое непродленное существование и взывая к женщинам, к их животам. Там он кричит до сих пор, чтобы избавиться от этих выловленных им тварей, чтобы через своих морских пауков и морских чертей пустить ростки в чужих телах.

С течением лет и литров он утратил красноречие, которое я так в нем любила, не говорил уже подолгу без перерыва — все равно о ком, все равно о чем, — не так быстро сыпал словами, пока не умолк совсем, и лишь в минуты просветления рассказывал о себе, о торговле, которая идет вяло, о своей матери, которой он уже много лет не мешал умирать в одиночестве и, несмотря на невыразимую любовь к ней, охотно отвез бы на Остров Мертвых, ибо перед нею он должен был держать себя в руках, что во время встреч по воскресеньям давалось ему все труднее. Он держал себя в руках и перед Антоном, когда тот приезжал из Вены, и вместо бутылки «мальбека» ставил на стол минералку, ставил нарочно, чтобы смутить гостя и заставить поскорее уйти. Потом, под предлогом, что ему нужно зайти к клиенту, Эннио спешил по переулку Барбариа-де-ле-Толе прямиком в остерию «Аль Балон», опрокидывал у стойки первый стакан вина, а позднее подсаживался к одному из столов, где целыми днями играли в карты. Может, он сидит там и сейчас, среди стариков, которые каждый день приходят туда из богадельни, — им надо только перейти переулок, чтобы провести последние годы в привычном питейном заведении в качестве рассыльных, помощников официантов или игроков, в зависимости от своего состояния.