Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

Правда, он не совсем понимал другое. Вся их наука, все разновидности каббалы, толкований и руководств учили только одному — брать власть, выживать в мире, где им изначально не было места; все их законы регулировали только их собственную жизнь, уча их быть угодными непредсказуемому Богу, но ни в Торе, ни где-либо еще не было сказано ни слова о том, что же наконец делать, когда они овладеют миром. Мир, положим, сейчас бушевал где-то за российскими границами, медленно самоистребляясь, и заниматься им было теперь не время; Эверштейн, однако, не понимал, что делать теперь с этой Россией, которая досталась в полное их распоряжение. Он отлично понимал, как разбираться с варяжством, не доводя дело до открытого военного противостояния (которого, кстати, хазары до последнего пытались избежать — и все получилось бы гораздо лучше); однако раз уж случилась война — надо было как-то обеспечивать идеологией захваченные деревни, разбираться, что ли, с коренным населением, черт бы его побрал совсем… В пятом веке было, конечно, проще. Что они тогда делали? Установили власть, четкую структуру… построили крепости… дальше? Навык завоеваний, к сожалению, утрачен. Что поделать, полторы тысячи лет мы были поставлены в такие условия, когда не очень-то повоюешь. Приходилось самоутверждаться хитрыми путями.

Так, например, Эверштейн отлично понимал, что делать с местным искусством. Он даже немного занимался этим, пока не уехал в Каганат, разочарованный легкостью задачи. Так называемые люди искусства абсолютно не умели защищаться, поскольку это препятствовало их основным занятиям; парадокс заключался в том, что весь их инстинкт артистического самосохранения сводился к ослаблению самосохранения человеческого. Для начала хазары доказывали — причем весьма изобретательно, с помощью тонких теорий,— что предметом искусства является все и заниматься им может каждый; главным инструментом, как всегда, служила терпимость. Терпим же мы ваши отвратительные картины, на которых рабски, тупо копируется реальность; терпите и вы наши эксперименты. Мы готовы даже признавать ваши таланты — в обмен на то, что вы признаете наши. (Что-что, а не признавать хазары умели; их травля всегда бывала столь рьяной и дружной, что в обмен на временное милосердие иной художник готов был признавать искусством любую мазню противного лагеря, лишь бы его самого никто не обвинил в ретроградстве). Добившись равноправия, хазары начинали медленно, но верно побеждать — ибо не-искусство берет верх над искусством с предсказуемой легкостью: оно быстрее делается, не вызывает споров (ибо ничего не означает) и лучше продается. Таким образом хазары низвели до положения ремесленников всех, кто был с ними не согласен, и получили неограниченное право называть искусством все, что им было надо; правда, спросом среди глупой публики такое искусство не пользовалось, но кто же обращал внимание на публику! Точно таким же образом хазарство обходилось со всеми иными видами человеческой деятельности — кроме разве сельского хозяйства, потому что в сельском хозяйстве яйцо есть яйцо, а мясо — мясо, и сделать его супрематическим или абстрактным нет никакой возможности: тут все было по-честному. На войне, к сожалению, тоже приходилось действовать напрямую, потому что пуля есть пуля. Отлично ориентируясь в вещах тонких и сложных, в простых хазарство терялось.

Некоторый навык военных противостояний вернулся в шестидесятые, Семидневную выиграли с блеском — но и тогда речь шла о самозащите, а не о колонизации. В крайнем случае мы выступаем как работодатели. Получалось, что единственной задачей хазар в России будет порабощение коренного населения, с постепенным сведением его к обслуживающему минимуму,— но ему как идеологу нечего было тут делать. Ценности, которые он исповедовал, не было нужды кому-либо прививать: это были ценности победителей, которые побежденным ни к чему. Оставалось создавать музеи истребления и закрывать школы.

В каждой новой захваченной деревне Эверштейн первым делом создавал музей истребления, то есть вывешивал в каждой сельской школе один и тот же набор фотографий, заблаговременно растиражированных еще в каганате. Это была по возможности полная история бедствий хазар, много потерпевших в том числе и от коренного населения, никогда толком не умевшего защитить хазар от варягов. Развесив по стенам чудовищные фотографии, Эверштейн начинал действовать как бы от лица бесчисленных жертв. Получалось, что все хазарам должны. С этой высоты легче было закрывать школы, все равно нерентабельные, поскольку детей не набиралось даже на один класс. Попутно Эверштейн занимался поиском чудофобов — так он давно уже называл про себя антихазарски настроенные элементы. Элементы эти среди коренного населения были распространены крайне широко: при полной неспособности организовать собственную жизнь они обязаны были завидовать хазарам! Не может быть, чтобы дикари оказались настолько тупы и ни к чему не способны, чтобы даже не замечать чужой избранности. Несомненно, их должны были ненавидеть — несмотря даже на то, что хазары несли России освобождение от варяжского ига; здесь наверняка уже поняли, что волка на собак в помощь не зовут. Даже круглый идиот должен был уже сообразить, что общечеловеческие ценности актуальны ровно до тех пор, пока не пришли истинные хозяева, хазарове — видите, сама этимология за нас; именно в уничтожении антихазарского элемента видел Эверштейн свою главную задачу. На его беду, антихазарский элемент никак себя не проявлял. Тут следовало воспользоваться любимой тактикой преждевременных родов,— что-что, а провоцировать противника хазары умели; прямых чудофобских выступлений пока еще не было, святынь не оскверняли, фотографий не срывали,— но это дело времени, успокаивал себя Эверштейн. Если не начнут, сами начнем, а там и местные подтянутся. Вот тогда мы и окажемся в столь любезной нам ситуации выживания и борьбы — которая, в сущности, оптимальна для оккупационных сил, чтобы не успокаивались за отсутствием видимого сопротивления.

В Грачеве он для начала прикрыл местную ячейку Гражданского общества — просветительской неправительственной организации, готовившей почву для Миссии. Ячейками Гражданского общества на местах руководили верные люди, большей частью из местных, но глубоко проникшиеся идеями хазарства. Идеи эти до поры состояли в том, что у столь преступного и безжалостного государства, как варяжское, не должно быть армии — особенно в условиях, когда всем внешним врагам столь явно не до нас. Не пускать детей в эту преступную армию (действительно преступную — он отлично знал, что там вытворяли с новобранцами). Потом, само собой,— изначально критичное отношение к любым установлениям преступного государства. За что мы платим налоги? Они идут на содержание милиции, которая нас только избивает, и чиновничества, которое нас грабит. Наконец, страна, в которой нет денег на лечение больных детей, не имеет морального права вывешивать флажки по праздникам, ибо каждый флажок — это еще одна загубленная жизнь, на спасение которой им сейчас, видите ли, не хватает средств. Срывание флажков, правда, не прибавляло денег больным детям, но отлично работало на идею. Гражданское общество сделало свое дело. Именно оно активно выступало в защиту любого арестованного вора — потому что этот вор, по указанию все того же ГО, много жертвовал на благотворительность. Ведь нам неважно, какими путями он сколотил капитал! Преступное государство не имеет права устанавливать законы. Нам важно, что очередная жертва варяжского правосудия много делала для детей. Так забудем все претензии к нему — ради деток и мамочек! Прокурора называли не иначе как матереубийцей, и рожа у него, надо признать, была соответствующая. Все это было очень славно придумано, но теперь в Гражданском обществе — по крайней мере на территории, контролируемой Каганатом,— не было уже никакой нужды. Это общество себя исчерпало, спасибо, достаточно.