Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— Печка не печет, яблонька не блонит.

— Ай, страшно.

— Ай, страшно, страшно.

И так жалобно они пищали, так невыносимо причитали, что губернатор не смог больше этого слушать. Он хоть и скитался уже месяц, но не утратил еще начальственных интонаций и в доме у ашиной бабки чувствовал себя как хозяин.

— Будет!— прикрикнул он решительно.— Вы другое объясните. Чем вам ребенок опасен? Что такое будет, когда он родится?

Странная тишина была ему ответом. Туземки переглядывались и пожимали плечами.

— Этого мы знать не можем, губернатор.

— Не можем, гублинатор.

— Прости, блинатор.

— Это такое знание, что не дадено.

— Нельзя, и все. Если знать, то это другое. А это не знается.

— Это не знается и не говорится.

— Ладно,— не выдержал он. Его бесили эти крики, словно вокруг них с Ашей водили хоровод, и эта детская тупая беспомощность, сильнее которой, однако, ничего нельзя было придумать: это болото хоть кого засосало бы.— Мы завтра уйдем.

— Кто ж вас пустит?

— Ищут вас, ищут вас!

— Об этом не беспокойтесь,— сказал Бороздин.— В Дегунине сейчас хазары, так?

— Южные стоят,— запели свое бабки,— южные, южные…

— По дворам стоят…

— Нас не забижают, нет, не забижают…

— Обходительные такие.

— И те тоже обходительные. Все обходительные.

— Эти обходительные, а те обстоятельные. Те ходят, а те стоят.

— Где штаб у них?— спросил Бороздин.

— У Гали в избе, у Гали!

— По третьей улице пятый дом.

— Ну, пойду я,— сказал он решительно. Он уже куда угодно готов был идти, лишь бы не видеть эту толпу ласковых старух, чью отдельную от всего мира кроткую жизнь должен был разрушить его ребенок. В конце концов, Дегунино было сейчас под ЖДами. А именно к ЖДам он все это время и шел. Пока губернатор шел в штаб по пыльной, жаркой, пустой улице, вдоль дегунинских заборов, увитых плетьми вьюнкаберезки и бешеного огурца, вдоль вишневых садов и аккуратных огородов, ему все казалось, что эти сады и огороды смотрят на него с опаской, как на бешеную собаку, опасную, но обреченную. Он явился сюда нарушить дегунинский уют, и теперь от него надо было избавиться как можно скорее. Ему нечего было здесь делать. Его было здесь не надо. Он принес смущение. Хорошо, он уйдет. Может быть, его и Ашу смогут использовать ЖД. Может быть, их куда-то переправят.

Около большой, приземистой и просторной избы — пятого дома по третьей улице — он остановился. Часовой окликнул его.

— Я в штаб,— сказал Бороздин.

— По какому делу?

— Я русский губернатор,— сказал губернатор.— Я хочу сделать заявление о переходе на вашу сторону.

— И теперь,— закончил губернатор,— я от всей души надеюсь, что когда-нибудь смогу быть полезен… как представитель власти, имеющий опыт управленческой работы…

— Да-да,— сматывая провода и прочие удочки, забубнил интервьюер.— Покорно благодарим. Несомненно, несомненно.

Он ссутулился, словно для конспирации, и юрко исчез — слился с пейзажем, как это хорошо умели делать его коллеги. Вот уж кого Бороздин ненавидел всегда, но понял это только сейчас.

Губернатор чувствовал известную неловкость — примерно как партизан из классического анекдота: «И немцы не заплатили, и с ребятами нехорошо получилось». Он чувствовал себя ненужным. Главное сделано, публично покаялся, перебежал — теперь, вероятно, можно и в расход; но кто же станет тратить на него пулю? Пусть убирается…

— Ну что, Алексей Петрович?— ласково сказал Эверштейн.— Пройдемте ко мне, побеседуем.

В этом ласковом тоне чувствовалась уже начальственность — Бороздин никогда не ошибался в таких вещах. Он сам был когда-то начальником. В теперешнем Эверштейне ничего не было от благородного, благодарного идеалиста, который два часа назад доброжелательно встречал перебежчика. Губернатора обласкали, напоили чаем, срочно по мобильному вызвали оператора, чтобы зафиксировал признание… Теперь можно было и пинка.

— Чайку?— спросил Эверштейн благодушно.

— Давайте,— пожал плечами губернатор.

— Что делать думаете?

— Не знаю. Работать на вас. Если надо — воевать. Пути назад мне теперь нет, сами понимаете.

— Да вам давно его нет.

— Тоже верно.

Эверштейн почесал нос, лоб, ухо.

— Но воевать, как вы понимаете, мы вас тоже не пустим. Догадываетесь, почему?

— Догадываюсь. Не доверяете.

— Нет, дорогой Алексей Петрович. Не поэтому, Алексей Петрович. А потому, что вы не хазар, вот и все объяснение. Это варяги вербуют к себе всех, кого попало. А мы, если вы обратили внимание, даже и мужиков из захваченных деревень под ружье не ставим. Варяжская армия велика и обильна, хазарская невелика и мобильна. И нам совершенно не нужен человек в возрасте — вам ведь за сорок, я так понимаю,— не имеющий вдобавок никаких полезных навыков. Это ведь так, Алексей Петрович?

— Не пойму, куда вы клоните,— раздраженно сказал Бороздин. Он чувствовал, что надо ударить Эверштейна по рукам, обозначить границы, за которые ему заходить нельзя: да, перебежчик, да, покаялся,— но он человек, и человек государственный, с ним нельзя вот так… Он еще не знал, что с ним теперь можно всяко. Незнание это отчасти извинялось тем, что варяги относились к перебежчикам иначе. Для них перебежчик был все же иностранцем, гостем, туристом; он доказывал правоту варяжского дела, в которой варяги сомневались куда чаще хазар — ибо голос почвы всегда слабее, чем голос крови, в особенности если эта кровь так долго не знала почвы. Хазары потому и выглядели на первый взгляд мягче иных варягов, что могли себе это позволить: зверства происходят от неуверенности, а вышибить уверенность и правоту из хазара можно было только вместе с кровью. Именно поэтому таким бредом с самого начала были разговоры про кровь варяжских младенцев, которою питались хазары. Зачем им кровь варяжских младенцев, когда есть своя?

— Сейчас поймете,— все так же ласково сказал Эверштейн.— Вы, наверное, действительно думаете, что можете нам пригодиться в качестве организатора, да? Я буду с вами откровенен, Алексей Петрович. В принципе вы свое дело сделали. Ваша миссия этим интервью и ограничится. Живите как хотите, дорогой.

— Но вы же понимаете, что мне некуда идти,— зло сказал Бороздин.— Я только потому и перешел к вам, что оставаться на русской стороне больше не мог…

— Понимаю, Алексей Петрович, отлично понимаю,— мелко захихикал Эверштейн.— И вы решили, что нам резко пригодится раскаявшийся враг. До известной степени так оно и есть, и убивать вас действительно никто не будет. Но брать вас в наши ряды — сами понимаете… Я бы еще понял, Алексей Петрович, если бы вы были какой-нибудь специалист. Но вы ведь никакой не специалист, положа руку на сердце. Вы всю жизнь умели одну нехитрую вещь, за которую и пострадали. Вы умели трахать коренное население в хвост и в гриву, за что вам большое человеческое спасибо,— но ведь вы и хазарское население не очень жаловали, верно? Вы всю жизнь принадлежите к прелестной местной касте, которой все мы многим обязаны,— вы, верно, и не догадывались об этом никогда? Я вам сейчас объясню. Это ваше устройство, дорогой, изнутри никогда толком не поймешь. Только со стороны, и то не сразу. Я долго наблюдал.