Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

— Только здесь я стала человеком, ты понимаешь?— кричала Елена.— Ты можешь сколько угодно врать себе и всем, что не боишься жить там, но ты не можешь не видеть, что все они на самом деле ненавидят тебя, и ты делаешь все, чтобы понравиться им! Каждый твой шаг там — заискиванье. Ты хочешь быть, как они, говоришь, как они, пьешь, как они, ты готов ассимилироваться до полного скотства, ты хочешь стать даже большей скотиной — и все это время смотришь на них с мольбой: скажите, я уже достаточно надругался над собой, чтобы вы мне позволили тут пожить?

Все это она выпаливала на страшном и очевидном самоподзаводе, жадно куря, размахивая сигаретой, бешено жестикулируя, и голос у нее был низкий, страстный, идеально подходящий для оплакиваний и проклятий,— и видя таковую страстность по столь абстрактному поводу, Волохов не верил ни одному ее слову. Ужасна была эта ежеминутная готовность хазарских женщин к истерике, причем по любому поводу; можно было списать ее на южный темперамент, вон сколько скандалят на любом приморском базаре,— но базар хазару не ровня: на базарах торг шел не об истине и потому не требовал надрыва.

Илья — он был по идеологии ближе к ЖД, шепотом пояснила Женька, просто продолжал жить в России и потому в их компании не состоял,— флегматично отвечал, что его предки жили на этой земле, и он не понимает, почему должен оставлять ее на откуп мерзавцам и бездарностям; если все уедут, существование этой страны будет уже вовсе нечем оправдать… «И прекрасно! И пусть все уедут! Тогда, может быть, ее перестанут щадить ради нескольких праведников, и с ней случится то, что давно должно случиться!». На это Илья грустно улыбался и отмалчивался. Но Елена не переставала наскакивать на него, размахивать руками, дымить,— ее не остановили даже тихие слова одного из ЖД, высокого, мрачного красавца с томными восточными глазами: «Солнце, не забывай, что это все-таки не их страна». Они часто обращались друг к другу так — «солнце».

— Мне плевать, чья это страна!— крикнула Лена, переключив ярость на мрачного юношу.— Я живу мою жизнь, и я буду жить ее там, где мне не приходится каждую секунду выпрашивать себе право на существование!

— Живи свою жизнь,— спокойно отвечал юноша,— но не навязывай всем бегство как единственно верный путь.

— Почему ты говоришь «бегство»?!— ярилась Лена.— Я выбрала жизнь среди моего народа, я вошла в этот народ, я расчистила в себе свою душу, которая от долгого страха почти исчезла,— какого хера я должна была делать там, где меня все равно никогда не признают своей?!

— А тебе так нужно их признание?— спросил маленький, ехидный, налысо обритый, с двумя серьгами в левом ухе. В России он был отчаянным энтузиастом дальних походов и фотографом-любителем, в каганате увлекся парапланами.— Ты хочешь, чтобы тебя любили, да, Лена?!

— Да!— и она расхохоталась, и по легкости перехода от трагической ярости к беззлобному хохоту Волохов окончательно себе уяснил, что она ни на минуту не переставала играть; она принадлежала к тому типу, который он ненавидел с ранней юности — именно за фальшь, за вамп, за штамп, за несмешной неуместный мат. Такие женщины матерились и пили одинаково неартистично, словно давно привыкли и к водке, и к ругани,— вероятно, им казалось, что самая будничность мата, пьянства и разговорчиков известного толка служит знаком особой опытности; Волохов не курил, водки терпеть не мог, от разговоров на постельные темы воздерживался — и ненавидел себя за то, что стеснялся чистоты; слава Богу, скоро возненавидел тех, кто устанавливал такие правила. Устанавливали их в том числе именно такие Лены,— он уже выслушал от этой физматвыпускницы рассказ о том, как она лично соблазнила собственного мужа, мрачного татуированного типа, молчавшего в углу; они ехали в поезде, она погасила свет — «И тогда я набросилась на него и обесчестила!». Все было невыносимой пошлостью — и поезд, и жаргон, и сигарета, и жесты, и страстная защита собственного достоинства, которое только теперь, среди родного народа, развернулось в полную силу; Волохов с ужасом понял, что женский тип, всю жизнь им ненавидимый, был по преимуществу хазарский. Он даже головой затряс, чтобы вытрясти из нее жуткое подозрение: в нем явно просыпался захватчик, он уже готов был произнести вслух инвективу не хуже той, что вылетали из кочетовских партийных писателей, попадавших на сомнительные вечерники со всякой бугой-вугой и пепси-кокой,— Женька посмотрела на него в изумлении; «Башка трещит»,— шепнул он ей на ухо. А интересно, подумал он, я сам-то не отказался бы с Леной? Лена была смугла, черноволоса, кареглаза, тяжелогруда, ее распирала энергия — пожалуй, не меньшая, чем у Женьки, но здесь это была уже энергия чистого самоутверждения. Впрочем, почти все в каганате были уверены, что мир принадлежит хазарам и только по неразумию — а может, чтоб Б-гу было интереснее,— пока не сдался им окончательно; это не обсуждалось, это входило в стартовые условия, в изначальную конвенцию, и хазарские мужчины даже умели скрыть эту уверенность — выпирала она только из женщин. Вдруг и Женька на самом деле такая? Черт его знает, что она рассказывает о нем за глаза. Волохов поймал себя на противной, беспричинной неприязни к ней: так, почитав с полчаса пошляка или графомана, долго потом ненавидишь литературу как таковую, не понимаешь, как и зачем писать вообще… После Лены, ее неостановимого трепа и истерических наскоков на собеседника,— так ведущие «Эха» наскакивали на несогласных,— Волохову были противны все собравшиеся, и в первую очередь он сам, потому что ему тут делать вовсе уж нечего. Поучаствовать в споре он все равно не мог — каганат, увы, не был землей его предков, с ассимиляцией в России проблем тоже не возникало, а всерьез возражать тем, кто считал эту землю своей, он не желал, чтобы этой серьезностью не придать бредовой гипотезе статус реальности, не позволить пузырю земли надуться и выпить окрестный воздух. И эти ухмылки… Волохов еле сдерживался, чтобы не наговорить резкостей, после которых его так же деликатно, мягко, сочувственно выпроводили бы за дверь. Они были вежливые и всегда веселые ребята. Они мягко, но решительно вступались за честь своих девушек. Их девушки могли говорить любые резкости, но любой, кто осмеливался им возразить, должен был извиниться перед девушкой. Девушку выставляли вперед, как свободу на баррикадах. Это тоже был их метод — самые сильные аргументы исходили от слабых, от женщин и детей, от тех, с кем нельзя воевать. С этим был как-то связан их культ матерей, мамочек: все, что говорили матери,— священно. Поэтому устами матерей, в том числе солдатских, так часто озвучивалась в предвоенное время самая отчаянная противогосударственная риторика.