Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция)

Страшно вспомнить, Волохову приходилось однажды драться с женщиной, то есть какое драться — она попросту била его, а он стоял, как идиот, и ничего не мог сделать. Это было во время его долгого и безвыходного романа с нежной, ленивой, капризной однокурсницей, никогда не умевшей позаботиться о себе и спокойно выбиравшей того, кто позаботится о ней лучше, так, чтобы самой вовсе не пришлось шевелиться. В нее влюблялись — в том числе и ровесницы, жесткие, мужеподобные, начисто лишенные женского обаяния; они ей служили. Однажды пьяный и злой Волохов, до смерти уставший от ее измен, караулил ее в подъезде, они с подругой возвращались из театра, он наорал на ленивую возлюбленную, и тогда подруга принялась ее защищать — то есть попросту бить Волохова, причем без всякой жалости, по-настоящему. Она где-то занималась чем-то восточным — вероятно, на случай самообороны от насильника, который все медлил где-то и тем добавлял ей ярости на тренировках. Он не мог не убежать, ни дать сдачи, а ленивая подруга, прислонившись к стене, заводила глаза, но не вмешивалась: почему я, такая нежная, должна на все это смотреть? К счастью, эта ситуация навеки излечила Волохова от прилипчивой страсти.

В остальном ЖД были очень веселой публикой. Они много танцевали под местную музыку — заразительную и яркую, хотя, на волоховский вкус, несколько однообразную, как однообразна яркость восточного базара. И в этом их «веселитесь!» было тайное знание о том, что чем хуже им будет — тем лучше они потом на этом сыграют; каждая новая беда добавляла им аргументов в копилку и способствовала чувству тайной правоты; вместо «радуйтесь!» им следовало бы припевать «злорадуйтесь!». И на лицах их во время танца — страстного, почти ритуального,— он читал это же сложное сочетание отчаяния и восторга: так нас! так! о, как вам все это припомнится потом! Взглянув в родное Женькино лицо — закинутое, со сдвинутыми бровями, с глазами, зажмуренными от удовольствия,— он и в нем все это увидел; и страшно было подумать, что таким же это лицо бывало в любви. Ох, как мне еще за все это отомстится, понял он. Как всегда, почувствовав его взгляд, она открыла глаза и хитро ему подмигнула.

Однажды она повела его на квартирник Псиша Коробрянского. Псиш был ему немного известен по Москве — мультиинструменталист, выступавший в продвинутых клубах, где танцевальные вечера чередовались с филологическими и политологическими дискуссиями (впрочем, на филологических и политологических давно выступали одни и те же люди, ибо влияние политолога на политику скукожилось до влияния интерпретатора классики на текст: оболгать еще можем, но изменить — уже никак). Коробрянский жил между Москвой и Каганатом, много ездил по провинции, играл на синтезаторе, гитаре, флейте, позвякивал бубенчиками, пел то на идише, то на древнеславянском, и в Москве его считали очень заводным. Концерт он давал на квартире своей страстной и, кажется, неплатонической обожательницы Маши Голицыной, считавшейся отпрыском сразу двух аристократических родов: кто-то из князей Голицыных в двадцатые годы скрывался от грозной Чеки под чужой фамилией, служил в учреждении под началом прекрасной еврейки Лизы Каган, влюбился в нее, женился, взял ее фамилию, и гены русской аристократии, смешавшись с генами самой что ни на есть хазарской, дали блистательное потомство. За эту блистательность, кажется, прощали даже брак с захватчиком; ЖД вообще были снисходительны к смешанным бракам, вот и Женьку не осуждали за Волохова — вероятно, потому, что это тоже было оружием грядущей победы.

Машина старшая сестра преподавала в Штатах, младший брат был в Москве экспертом по живописи двадцатых и выпустил в проекте ОГИ нашумевшую книгу переписки с немецким коллегой; он был одним из кураторов антирелигиозной, как называл ее он сам, выставки, на которой экспонировался, в частности, Христос в потеках кока-колы и подписью «Сие есть кровь моя». За этот концептуальный жест младший брат Маши чуть не угодил под суд, зато получил приглашение преподавать сразу в трех крупнейших университетах Европы. В одном из них — Гейдельбергском — он сейчас и читал цикл лекций «Ритуал и стиль».

Сама Маша была крупна, громогласна и ассоциировалась у Волохова с миндалем — миндалевидные темные глаза, миндалевидные красные ногти и духи с запахом горького миндаля, да и пила она амаретто. «Здравствуй, мать!» — «Здравствуй, солнце»; они с Женькой тут же защебетали о неведомых Волохову общих знакомых. В углу обширной комнаты, увешанной венецианскими масками (Маша увлекалась театром и сама недурно делала из папье-маше портреты приятелей и классиков), настраивал гитару сам Псиш — тоже крупный, полный детина с аккуратной лысиной на макушке и длинными темными кудрями вокруг; он ласково улыбался всем входящим. На запястье правой руки у него были привязаны бубенцы, это напоминало тфиллим — хазарский мешочек с молитвой. Сам Псиш предпочитал называть свои песенки псалмами, гимнами, а то и просто молитвами, да большинство их и были выдержаны в стилистике панибратской беседы со снисходительным, чудаковатым, но властным папашей, с которым можно поторговаться и даже поспорить, пока он благодушествует. В них, однако, как-то подспудно чувствовалось то самое, что так мучило Волохова во всех хазарских планах: ощущение чужой временности и своей вечности. Сейчас с ним, адресатом Псиша, еще надо считаться, но будет время — и он останется только персонажем, культурологическим воспоминанием.

О происхождении псевдонима московского концертуалиста, как называл себя он сам, говорили разное. Псиш — это как бы душа, но мужского рода, снисходительно пояснила Маша; Короберь — название хазарского местечка, откуда происходили предки Псиша. Он проповедовал — хотя и шутовски с виду, но в душе, как уверяла Маша, вполне искренне,— возвращение именно в местечки, штетл, с их особой культурой. Его сетевое сообщество собирало воспоминания о местечках, тамошних традициях и фольклоре. Псиш уверял, что идиш органичнее и попросту понятнее иврита: «В конце концов,— объясняла Маша,— это язык хазар, вынужденно ушедших в Европу, язык ашкеназов, как доказано у Кестлера, живое свидетельство нашего изгнания». Были, правда, люди, утверждавшие, что идиш древнее всех европейских языков — это истинный первоязык Иудеи, на котором говорили повседневно, а богослужебные и священные тексты писались на иврите, бывшем достоянием немногих жрецов. Сначала идиш — удобный и рациональный — усвоили римляне, поработившие Иудею, а потом от него произошли все романо-германские языки; русский же — «испорченный санскрит» — был языком захватчиков-варягов, и поклонники идиша от души его презирали. Изгнанные хазары принесли идиш германским племенам, а оттуда прекрасный новый язык с небольшими разночтениями распространился по всей Европе. Так что когда варвары пришли завоевывать Рим, они с римлянами отлично понимали друг друга.