Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

Немного помолчав, Иван продолжил о своём однокурснике.

– Дело в том, что ему в Эвенкию жуть как ехать не хотелось. Может быть, и из-за моих рассказов… Я там в прошлом году побывал, на той же самой работе, что и Вовке нынче предстоит. Денег на ней не зашибёшь, а работа – отвратная. Главным образом психологически тяжкая… Вот он меня и уговаривал с ним поменяться. Дескать: «Ты там уже был, всех знаешь, ну и пятое-десятое, всё такое прочее…» Как будто бы понять не мог, что из-за того, что я там уже был, я и не хотел туда снова попасть на отстрел оленей, больных попыткой. Выполняя, фактически, роль палача… Нас в прошлом году там трое было. Потому что среди зимы вдруг случилась оттепель, а потом всё опять резко заморозило. Снег коркой ледяной схватился. Олени до ягеля докопаться не могут – сбивают копыта в кровь. И по ледяной тундре едва уже бродят потом огромные их стада, не могущие добыть себе пищи… Дать погибнуть всем оленям от истощения – глупо. Вот этих бедолаг, больных пастухи и отсекают от основного стада в специальный загон. А наши охотоведы вынуждены их в этом загоне из карабинов шмалять. Жуть!.. Местные эвенки этим делом заниматься не соглашаются. Хотя понимают, что другого-то выхода всё равно нет. Так хоть шкуры да мясо в дело пойдут… Когда пальба начинается, лежащие до этого олени вскакивают и начинают как угорелые носиться по загону с большими безумными глазами, из которых, видно, от боли – копыта-то сбиты – слёзы текут… Не каждый это может выдержать… Мертвых оленей, наваленных в загоне как попало, где пуля достала, эвенки тут же разделывают. Кровь стекает в низинки и застывает там потом лужами с красным льдом. Снег весь копытами истыкан, как бывает – оспинами лицо… Случается, что олешки и тихо стоят, не носятся, спасаясь от пуль. Или даже – не встают на больные ноги, лежат. Но это ещё хуже. Такая у них в глазах безнадёга, что впору самому завыть от гнетущей безмерной тоски, – продолжал ворошить свою душу Иван. – Иногда в общей беготне, кто может ещё бегать, конечно, переплетутся ненароком рогами, как предсмертным дружеским рукопожатием. И мёртвый, падая, тянет за собой живого. Бывает так перепутаются боковыми отростками, что и после смерти не разнимешь – хоть спиливай рога… Ух, не могу, – выдохнул из себя Иван, своими воспоминаниями заметно испортив нам обоим бесшабашный настрой. И совсем уж стихшим голосом продолжил о другом:

– Я как-то на севере Камчатки охотничал, в притундровой зоне уже… Однажды на выдру да на росомаху капканы снарядил. На выдру – по порядку. А на росомаху – со злости. Столько она мне пакостей сделала… Так вот, на неё я большой наладил, чтоб наверняка не смогла из него уйти. Дуги едва разомкнул, когда настраживал. Ещё подумал: «Не дай бог, сорвётся – руку перешибёт».

Ну, насторожил. Проволокой к берёзовому стволу, сантиметров в десять толщиной, капкан прикрутил…

Через недельку прихожу на место – берёза невысоко от основания перегрызена, и петля проволочная с неё снята. Кругом следы росомахи. Капкан, судя по следам, у неё на передней лапе болтается. С ним она в тундру и подалась… Пошёл по следу, а он меня к берегу реки, у которого я под крутяком, на выдру капкан поставил, в аккурат и привёл. Попавшийся в капкан зверёк из него просто выдран. Часть головы только в сомкнутых дугах осталась. «Хорошо, – думаю, – если она на неё уже на мёртвую набрела, а если ещё живую из капкана рвала? Жуть!..»

Часа через два – на лыжах был, ходко шёл – почти догнал беглянку. Гляжу, вдали маячит и – точно, топает, припадая на переднюю левую лапу, с капканом на ней. А в зубах выдру тащит – про запас. Чтобы где-то в укромном месте потом сожрать. А там глядишь и лапа передавленная отмёрзнет. Она от ненужной ноши и освободится. С культёй будет жить. И ещё хитрее станет…

Бывало, если одним пальцем, а не кистью целиком, попадётся – отгрызает его и уходит…

Пакостный, конечно, зверь – росомаха, но жажда жизни у неё – огромная. И уважение к такому зверю невольно возникает…

Ваня ещё что-то хотел сказать, но только глубоко вздохнул и замолчал. Может быть, потому, что мы уже подошли к дому.

Окна нашей комнаты были темны – до глянцевой черноты. Значит, Серёга – дрыхнет. Да и немудрено – время уверенно шагнуло за полночь.

Странно, но почему-то вспомнился вдруг ещё один эпизод, связанный с Мухеном. Правда, это было уже весной, после промысла.

Я сидел на высоком сухом, прогретом мартовским солнцем крыльце дома, стоящего у самой околицы посёлка, и с наслаждением читал повесть Куприна «Поединок»…

От близкого скотного двора тянуло вытаявшей кое-где соломой и оттаявшим конским навозом. Да и сам я чувствовал, что начинаю окончательно выздоравливать от своей любви, как от тяжёлой, затяжной болезни. Становясь от этого грубее, черствее, но и – прочнее зато…

Читая книгу, я испытывал неизъяснимое наслаждение от так прекрасно описанных чувств офицера провинциального гарнизона к замужней женщине. И в то же время мне было жаль поручика Ромашина, как в омут, с головой, погружающегося в свою трагическую любовь. В таком скучном, может быть, даже скучнее Мухена, уездном городишке…

Дело близилось к развязке… Однако мне не хотелось в такой светлый ярко-синий день дочитывать повесть до конца, то есть до дуэли, на которой Ромашин погибнет. Я не знал тогда этого наверняка, но предчувствовал…

Закрыв книгу, ещё немного посидел на крыльце, вдыхая едва уловимые, но чувствительные уже весенние запахи, идущие с реки. Прикрыв глаза, подставил послеобеденному солнцу, под его едва ещё уловимое тепло, лицо…

Из двери лишь кое-где сохранившей стёкла терраски выглянул Серёга Мухин. Он туда-сюда повертел головой, словно носом ловил направление ветра, и неожиданно предложил мне:

– Сбегал бы ты, Олег, вместо того, чтобы нежиться на солнце, вон в тот осинничек. – Он указал на частый, тянущийся ввысь, тонкомерный лесок на другом берегу реки. – Я там вчера заячьих следов целые тропы под вечер видел. Может, добудешь к ужину мясца. «Мелкашку» мою можешь взять – она хорошо пристреляна. А не добудешь – снова будем гречку есть, – пригрозил он.

Угроза его была существенной, поскольку кашу мы варили на воде, и елась она безо всякого удовольствия.

Я зашел в дом. Положил взятую в местной библиотеке книгу под подушку на своей кровати, застеленной суконным серым одеялом. Взял Серёгину – действительно хорошую – винтовку, и отправился в указанный лесок. Скорее даже не поохотиться, а просто побродить в одиночестве, понянчить эту приятную грусть, навеянную чтением…

Лёд на реке был уже рыхловатый, пористый, влажно-серый, просевший в середине, но всё ещё крепкий.

Перейдя неширокую реку, я поднялся на взгорок и очутился в стройном, почти одновозрастном и вблизи – не таком уж частом, осиннике, с гладкими, сантиметров в десять – пятнадцать толщиной, зеленоватыми стволами. Каждое дерево спешило обогнать в росте соседнее и потому изо всех сил тянулось к солнцу, к прозрачно-голубой синеве небес, взбивая в молочный коктейль своими тонкими и гибкими вершинами проплывающие мимо облака.