Виктор Мануйлов - Лестница

Едва унесли посуду, как дверь отворилась снова, и на пороге встал высокий бородатый человек в длинном, почти до пят, черном одеянии с широкими рукавами, опоясанный черным же витым шнуром с кистями, в черном же головном уборе. На груди его висел большой бронзовый крест на бронзовой же массивной цепи. Он шагнул в комнату и произнес гудящим басом, осеняя крестом комнату и сидящих на койках людей:

— Во имя отца и сына, и святага духа! Да покаются слезно чада Господа нашего в грехах своих тяжких! Да снизойдет на них прощение отца нашего небеснага. Ибо никто нас не любит так, как любит нас Господь. Он, милосердный, создал нас. Он нас питает. Он нас хранит, как мы храним свои очи. И более того. А мы что же? — вопросил вошедший, вглядываясь в сидящих глубоко посаженными глазами.

Тепляков смотрел на вошедшего с удивлением, не зная, как относиться к нему самому и его словам.

Между тем мужичок вдруг рухнул на колени и, простерев вперед руки, уткнулся лбом в пол.

Эдик спустил на пол босые ноги, глянул вопросительно на Теплякова и, помедлив, тоже опустился на колени, смиренно сложив на них свои беспокойные руки.

Вошедший неподвижным взглядом своих черных глаз смотрел теперь только на Теплякова, словно придавливал его к полу, заставляя последовать за другими. Не дождался и продолжил, твердо выговаривая каждое слово на повышенных тонах, разрывая свою речь, будто ему не хватало воздуха:

— Мы же за таковую к нам милость божию!.. прогневляем его, милосердного, своими грехами!.. добра не творим!.. а только грешим да грешим!.. Так что же? Так и оставаться опутанными грехами своими? О, не дай, Господи! Только усердными молитвами о прощении грехов своих, обращенными ко Господу нашему!.. только покаянными слезами!.. искренним раскаянием можно заслужить прощение отца нашего небеснага!.. как заслужили его святой Петр, святой Павел и святая великомученица Варвара. Как и многие дети Господа нашего, обретя от него святость, ибо все мы грешны.

Тепляков подобрал ноги, отвернулся и уставился в зарешеченное окно, расписанное морозными узорами, в то же время чувствуя на себе гневный взгляд человека, которого не знал, как назвать: священник? поп? или как-то еще?

— Одним из самых тяжких грехов является гордыня!.. неверие в Господа!.. спасителя нашего!.. претерпевшего страшные муки от врагов своих!.. вознесенного Отцом своим в чертоги небесные! — гремел в маленьком помещении рокочущий бас, обращенный, как казалось Теплякову, исключительно к нему. — Только исповедание всех грехов своих!.. пред духовником своим!.. от самых малых грехов до самых больших!.. позволит получить от Господа прощение.

Человек в черном помолчал и добавил деловитым тоном:

— Для каждого из вас всегда открыты двери исповедальни в нашей часовне. Духовник — сам человек грешный, смеяться над тобой не станет, а рассказать кому, в чем ты ему покаешься. да он лучше умрет, чем кому обмолвится хотя бы единым словом. Желающие вызывают охранника, говорят: «В исповедальню». И как только дойдет очередь, препровождаются по назначению. — Снова перекрестил присутствующих и добавил торжественно: — Да пребудет с вами слово Божее! Да снизойдет на вас его благословение! Аминь.

Повернулся, открыл дверь и вышел.

Сморчок тяжело поднялся с пола, лег на постель лицом вниз, Эдик принял прежнюю позу, скрестив по-восточному ноги. Пальцы его рук то начинали беспорядочно шевелиться, то замирали, будто оставленные без присмотра своим хозяином.

Некоторое время в палате (камерой назвать помещение у Теплякова язык не поворачивался) держалась настороженная тишина.

— Ну ты, Юрка, даешь! — воскликнул Эдик, тряхнув головой. — Я тоже не шибко-то верую, но крестик ношу, а когда припрет. есть он там или нет. обратиться за помощью больше-то не к кому. Вот я вычитал у одного поэта: «Народу нужен бог, чтоб защищал от произвола власти; а власти — чтоб смирял толпы погибельные страсти». — Спросил: — Как оцениваешь?

— Нормально.

— Во-от! — удовлетворенно протянул Эдик. — А человек, между прочим, пришел, можно сказать, с душой. Положено оказать ему., это самое. уважение. Да-а. На зону попадешь, там могут не понять. Посуди сам: чем человек больше натворил на воле, тем злее привержен богу. Могут и это самое. как князь Владимир: загнать в воду и окрестить. Там это запросто. И на твою мускулатуру не поглядят. На зоне и покрепче найдутся.

— Ты, значит, там уже побывал? — спросил Тепляков.

— При моей-то профессии? Ха! Ну ты даешь! Две ходки сделал, — с гордостью сообщил Эдик. — Сроки — так себе: не больше двух. Народ — дурачье: сам в петлю лезет. Не оттащишь. Ха-ха! Всякий надеется свой куш сорвать. По маленькой дашь ему наживку, жадность взыграет, тут его, дурака, и прихлопнешь. Вот я тебе покажу при случае пару фокусов. Закачаешься.

— Зачем мне они? — нахмурился Тепляков.

— Как зачем? Детям своим будешь показывать. Обхохочутся. И вообще, скажу тебе, Юрок: всякое знание есть знание. Никто не знает, где пригодится. Мне оно, например, жизнь спасло. Я ж с циркачей начинал: фокусы и все такое. А потом затянуло. Влип по мелочи. Так всегда бывает: раз потянул свою карту, другой раз. Остановись! Нет, думаешь, и третий раз подфартит. Черта с два.

А палате вдруг послышался сдавленный всхлип.

Тепляков и Эдик обернулись.

Мужичок грыз зубами подушку и давился рыданиями.

— Ну, этот дошел, — со знанием дела пояснил Эдик. — Теперь расколется до самого пупка.

— А ты сам не собираешься идти каяться? — спросил Тепляков.

— Схожу. А чего? От этого меня не убудет.

Первым пошел мужичок. Прежде чем переступить порог, трижды перекрестился перед небольшой иконкой, висящей над дверью. Вернулся через час. Улегся на койку, отвернувшись к стене.

За ним пошел Эдик. Назад вернулся перед отбоем, бросил на койку Теплякова книжонку в бумажной обложке, озаглавленную «Перечень грехов для мирян. Десять заповедей Божьих».

Тепляков полистал книжонку, хмыкнул, передернув плечами, положил на тумбочку.

— Что, не интересно? — спросил Эдик.

— Спать хочу. Завтра почитаю.

— А поп этот — мужик ничего: с юмором. Не ожидал, — хохотнул Эдик. — Не знаю, врет или нет, но говорит — тоже сидел. Целых семь лет. За что сел, не сказал. Врет поди. А дальше начал спрашивать. Прелюбодействовал? Обманывал ближних своих? Деньги на дороге лежат — поднимал и присваивал? Против власти богохульствовал? Богатым, красивым и удачливым завидовал? Ну и дальше все в этом же духе. А я на все одно и то же: грешен, отец святой, грешен. А он мне: желал превратиться в женщину? Я ему: желал, отец святой, был такой грех. А он мне: врешь ты все. Следовательно, вдвойне и втройне, и многожды грешен неискупно. Ничего не поделаешь, говорю ему: на все воля божья. А он глазами позыркал, позыркал, да как расхохочется. А потом говорит: я таким же, говорит, грешником неискупным был. Да вовремя одумался. А я ему: у меня, мол, впереди прорва времени. А пока, говорю, поживу в свое удовольствие. Ты, говорю, на пенсию пойдешь, а я займу твое место. А он опять: ха- ха-ха и ха-ха-ха! Так-то вот, Юрик. Да, а еще наказал он мне, чтобы тебя прислал к нему: очень ему хочется тебя окрестить и перетянуть в свою веру. Настырный мужик.