Корбан Эддисон - Слезы темной воды

В шесть часов загорелось освещение, и Исмаил подошел к двери камеры, чтобы получить завтрак.

– Доброе утро, друзья, – сказал тюремщик, дородный мужчина по имени Ричи, поднимаясь по лестнице вместе с помощником – невысокого роста парнем, которого все звали Лонгфелло, – и приступая к раздаче подносов заключенным. Камера Исмаила была третьей в ряду на втором этаже блока.

Лонгфелло приветствовал его едва заметной улыбкой.

– Курица с овощами, – сказал он, вставляя поднос в открытое окошко. – И чай с сахаром, которого столько, что можно убить диабетика. Как говорят французы, bon appе́tit ! – Тюремщик отвернулся, но тут же повернулся обратно, как будто ему пришла в голову какая-то мысль. – А что вообще означает слово «Афиарех»? Похоже на «арабский шейх».

– Это прозвище, – ответил Исмаил. Он всегда относился с уважением к охранникам, и те за это делали ему разные маленькие уступки, например угощали сладостями или превращали его жиденький чай в нечто хотя бы отдаленно напоминающее настоящий шах . – Означает «шустрый язык». Так меня называли мои люди, потому что я на английском и арабском говорю не хуже, чем на сомалийском.

Лонгфелло рассмеялся.

– Ну просто вун-дер-кинд, – сказал он, произнося последнее слово по слогам. – Как-нибудь расскажешь мне, зачем ты связался с шайкой пиратов. – Он захлопнул окошко. – Давай, жуй побыстрее, за тобой придут в семь.

Через час, когда Исмаил покончил с завтраком, подмел камеру и принял душ в кабинке на первом этаже, за ним пришел Ричи. Тюремщик надел на него наручники и провел его к лифтам, спустился с ним в общую камеру в пересыльном секторе. Одежду для суда Исмаил нашел на скамье: серый в полоску костюм, белая рубашка, голубой галстук, черные строгие туфли и ремень, предоставленные адвокатами. Это был самый дорогой наряд, который ему доводилось надевать на себя, и каждый раз, когда Исмаил в него облачался, это, во всяком случае на краткий миг, давало ему обманчивое ощущение, что он находится не в американской тюрьме, где его судят за убийство, а в другом месте.

Он снял свой оранжевый комбинезон, надел костюм и сел на скамью ждать, пока его заберут помощники шерифа. Через несколько минут они появились и повели его в фургон. Он был единственным, кто присутствовал на слушаниях. Его люди уже пошли на сделку с судом, пообещав свидетельствовать против него ради смягчения приговора. Их держали в другой тюрьме, он не знал, где именно. По словам Меган Деррик, его адвоката, их показания совпадали, что не удивляло его. Как только в океане Мас бросил в его адрес обвинение, он понял, что все они укажут пальцем на него. Но это не имело значения. Он знал, что делать. Каким-то странным образом выходило так, что их обвинения для него были полезны. Это давало ему рычаг для давления на суд.

Поездка в федеральный суд в Норфолке заняла сорок пять минут. Помощники шерифа припарковались на стоянке позади здания и провели его внутрь, где передали в руки федеральным маршалам, которые сопроводили его в отдельную комнату: здесь он должен был ждать, пока не соберутся все участники слушаний. Когда время пришло, пожилой седовласый маршал с кривой улыбкой повел его наверх в зал суда. Это было самое красивое помещение из всех, какие Исмаилу приходилось видеть вне мечети: украшенный потолок вдвое выше, чем бывает обычно, гигантские окна с красными шторами, декоративные лампы, бюсты, портреты на стенах, повсюду темная древесина – в галерее, вокруг судейской скамьи и у столов перед барьером.

Меган ждала его на стороне защиты вместе с группой партнеров и помощников. Приветствуя, она обняла его, он ответил ей улыбкой. Раньше, особенно часто это случалось в самом начале, он сомневался, что ей можно доверять, но так и не увидел в ней даже намека на обман. Она была умна, прямолинейна и знала свое дело в совершенстве. Все, от судьи и федеральных прокуроров до маршалов, уважали ее, и, в отличие от ее брата Пола, она не выдвигала ему никаких условий.

Вскоре после того, как Исмаил занял свое место, секретарь встал и трижды ударил молотком.

– Прошу встать! Председательствует достопочтенный главный окружной судья Соединенных Штатов Мэриан Маккензи. Прошу садиться и соблюдать порядок.

Судья Маккензи вошла в зал, прошествовала к скамье, поднялась по ступенькам и заняла свое место на среднем из трех стульев с высокой спинкой. Это была красивая темнокожая женщина с круглым, как луна, лицом, выдающимся лбом и полными сочувствия глазами.

– Если у кого-то возникли вопросы, – начала она, – судья-магистрат сейчас на больничном, и обвинение буду предъявлять я сама. – Она посмотрела поверх роговых очков на представителей стороны обвинения, Клайда Баррингтона и Элдриджа Джордана. – Суд готов начинать?

– Суд готов, ваша честь, – ответил Баррингтон.

Судья повернулась к Меган:

– Защита готова?

– Готова, ваша честь, – кивнула Меган.

– Хорошо. – Судья обратилась к Исмаилу: – Господин Ибрахим, как ваш адвокат, несомненно, вам сообщила, суд в вашем деле выдвинул заменяющее обвинение, назвав вас единственным ответчиком. Госпожа Деррик отказалась от формального предъявления обвинения, но я собираюсь зачитать обвинения и приобщить их к протоколу, прежде чем выслушать ваше заявление суду. Вам это понятно?

Исмаил встал.

– Да, ваша честь.

После этого он стал слушать список преступлений, в которых его обвиняли: пиратство, признанное международным правом; заговор с целью захвата заложников, повлекший смерть; захват заложников, повлекший смерть; заговор с целью похищения людей, повлекший смерть; похищение людей, повлекшее смерть; заговор с целью совершения насильственных действий в отношении экипажа морского судна, повлекший смерть; совершение насильственных действий в отношении экипажа морского судна, повлекших смерть; использование, транспортировка, демонстрация и приведение в действие огнестрельного оружия, повлекшие смерть; нападение на федеральных должностных лиц и служащих с применением опасного для жизни оружия; убийство и покушение на убийство в границах особой морской и территориальной юрисдикции Соединенных Штатов.

От такого размаха обвинений у Исмаила пошла кругом голова. Ему с трудом удавалось бороться с ощущением вины. В первые дни после перестрелки оно, бывало, захватывало его, кинжалами впивалось в сердце. Однако со временем угрызения совести превратились в холодную боль. Что бы ни случилось – даже если Квентин полностью выздоровеет, – эта боль никогда не покинет его. Кровь мальчика и отца Квентина останется несмываемым пятном на его душе.

Покончив с перечислением, судья снова обратилась к Исмаилу: