Лутц Зайлер - Крузо

Эд тщательно, досуха вытирал ведерки и ставил их на место под окошком продажи мороженого. Потом тихонько уходил в свою комнату. Он быстро обнаружил, что из столовой можно пройти прямо к лестнице наверх, так что делать крюк вокруг дома совершенно незачем. В глубине коридорчика между столовой и лестницей находилась еще одна дверь, едва заметная, хоть и почти всегда открытая, она этаким шумовым каналом связывала кухню, ресторан и столовую с верхним этажом.

Внешний маршрут соответствовал давнему предписанию, с которым Кромбах непременно знакомил каждого нового сотрудника. Объяснялось все это жалобами довольно высокопоставленных заводских отпускников, их возмущали негигиеничные, невзрачные фигуры, неожиданно возникавшие рядом с их столиками и тучей пота, дыма и алкоголя отравлявшие им безмятежное, озаренное свечами отпускное существование. Кромбах был всего лишь арендатором и не желал неприятностей с так называемым головным предприятием; и вообще, директор следил, чтобы его персонал не слишком близко контактировал с заводскими отпускниками, этими уважаемыми представителями рабочего класса.

Благотворное уединение, о котором время от времени говорили, причем как можно более спокойным голосом и словами, скрывавшими, что вообще-то никто не знал, вправду ли оно существует, Эд испытывал вечером, один в своей комнате. Слушал обрывки мелодий, доносившиеся наверх от «Виолы». Дремал в рокоте прибоя или смотрел в темноту над водой и видел коня-топтыгина. Он был совершенно спокоен. Мог смотреть лошади в глаза, не отводя взгляда.

Казалось, в эти первые вечера во дворе «Отшельника» он начал размышлять, с лошадью перед глазами и с луковицей в руке. Причем знал, что эти размышления действительно берут начало в нем самом. Размышления по ту сторону его восприятия и где-то далеко в глубине, под книжными запасами. Влажные, бархатные ноздри, шум дыхания, покой во взгляде. Ему двадцать четыре года. Он потерял Г. Первый раз в жизни он чувствовал, как начинаются его размышления. Проводя ладонью по лицу, чуял запах ресторанных блюд. Рука маслянисто блестела.

Поднялся ветерок. Мелкие вялые балтийские волны спешили друг за другом, одышливое море. Над головой мельтешили ласточки, словно хотели прогнать его. Эд лежал на пляже, на спине, погруженный в созерцание маленьких, с кулак, пещерок, которыми был усеян северный обрывистый берег. Располагались они высоко, прямо под кромкой обрыва, десятью, двенадцатью, а может, и пятнадцатью этажами друг над другом, и напоминали Эду вырубленные в скале жилища пустынных индейцев, виденные в вестернах или приключенческих фильмах. Птицы то и дело ныряли в свои пещерки, потом снова пулей вылетали оттуда.

– Огромные часы с кукушкой, старина, – прошептал Эд, – слышишь, как тикает в глине? Раскрытыми клювами они ловят мошек, как секунды. На лету переваривают время в однородную кашицу, а после, дома, отрыгивают ее и запихивают в клювы своих крошечных забияк – только напичкавшись временн о й кашицей, можно выучиться летать, старая плутовка, ты знала?

Эд фантазировал с удовольствием, хотя лисица его находилась за пределами слышимости. Так или иначе, нынче у него первый свободный день, первый выходной после прибытия в «Отшельник», и он решил обойти северную половину острова.

Выходные – насчет них не было ни инструкций, ни разъяснений, да и зачем? Никто о нем не думал и ничего от него не требовал. Для Эда эти дни были этапным финишем, тихим триумфом.

– Вот чего ты достиг, – прошептал он в кишащее ласточками небо и отправился в путь.

Словно выброшенный на берег кит, что беспомощно тянет пасть к прибою и отчаянно стремится назад, в воду, поднималась из моря возвышенность Дорнбуша – огромное, медленно распадающееся животное. Штормовой прилив неумолимо вырезал огромные глыбы из его древней ледниковой туши – песчаник, сланец и упсальский гранит, они рассказывали о его давней родине и о десяти тысячах лет, минувших с времен прибытия. Скандинавская туша разрушалась, и кадавр мало-помалу возвращался в море. На северо-востоке мергель и глину течение снова прибивало к берегу, отчего остров начал округляться. Так называемый Бессин, чьи очертания все еще позволяли сравнить контур острова с морским коньком (и оттого любить его еще сильнее), за последние десятилетия увеличился, у морского конька отросли добавочные морды, голова стала принимать устрашающие размеры.

Уже через полкилометра путь оказался закрыт. Кусок береговой кручи недавно отвалился и рухнул в море. Подняв над головой узелок с вещами, Эд медленно двинулся в обход лавины. Дно каменистое, легко можно оступиться. Шел он по грудь в воде. На миг ему послышался чей-то смех, скорее со стороны моря. Отпускники в эту часть острова, похоже, не забирались. Один-единственный парень, пожалуй моложе Эда, загорал на солнце. Он разделся догола и вроде как спрятался в одной из маленьких бухточек. Когда Эд оглянулся, парень уже застегивал поверх куртки ремень. Достал из ниши автомат и помахал Эду рукой.

Пляж устилала мелкая галька вперемешку с мягкими водорослями. Камни покрупнее лежали у воды, круглые булыжники, обросшие водорослями и облизываемые волнами, старательно и бесконечно. Попадались то обширные отломы, огромные пласты, глубокие расселины в побережье, то небольшие, свежие языки тончайшей глины, куда можно было провалиться по колено. При первом шаге они пружинили под ногой, словно резина, а затем, нежданно-негаданно, прогибались, обхватывали щиколотку – глубокая, липкая глина. А тогда было до невозможности приятно топтаться в ней и чувствовать, как это тонкое тесто вдавливается между пальцами… Местами наносы глинозема и глины образовывали блестящие терраски, маленькие, зеркально-гладкие полотна, словно бы туго натянутые и неприкосновенные. Попадались громадные куриные боги и цветки мака, рассыпанные по глине. У берега вода бирюзовая, дальше – серая, вставало солнце, и горизонт медленно набирал четкости. С неприятным чувством Эд заметил, что с обрыва, с высоты пятидесяти-шестидесяти метров, кто-то на него смотрит. Он опустил глаза и попытался ускорить шаг, только вот по камням особо не поспешишь.

Там, где высокий берег понижался, он обнаружил остатки бункера, о котором не раз говорил Крузо. Меж двумя вырванными из крепежа бетонными плитами виднелась уходящая в глубину щель, откуда доносился пророческий голос прибоя; воняло нечистотами. За бункером начинались песочные замки отпускников, построенные с размахом и снабженные надписями из мелких черных камешков: дата приезда, дата отъезда, какое-нибудь имя – Кёлер, Мюллер, Шмидт. Некоторые с кровлями из плавника, некоторые украшены флагами. Эду они напоминали не то блиндажи, не то командные пункты, а не то и обитаемые именинные торты, декорированные разнообразными мелочами – жестянками, пляжными шлепанцами, прибитым к берегу сором. Стражи у входа в эти торты были без одежды, в одних передниках, наверно, для гриля, предположил Эд. Вообще, весь народ на севере острова, похоже, ходил голышом, поэтому Эд повернул на восток. Неожиданно вдали возникла его вышка. Минуло всего-то недели три, но его растрогал вид места, где он провел свою первую ночь, – «где я причалил», прошетал Эд себе под нос.