Джон О'Хара - Жажда жить

— Вот видишь, это еще одна причина, почему нам не надо разводиться.

— Может быть, только я иначе смотрю на это дело. Когда уеду, начнешь платить мне аренду, доллар в год… Ладно, поговорим об этом потом. Все равно я не уеду раньше чем через две-три недели.

— О Господи, до чего мне надоели все эти разговоры об отъезде. Сначала ты отправляешься в поле, с вилами. Потом уезжаешь через неделю, в следующую среду. Потом — еще через две недели, и уже навсегда.

— Да, сейчас только и разговоров что об отъезде. Отъезд без отъезда. Звучит очень поэтично. Вроде бы Браунинг, а может, еще кто из этих ребят.

— Насколько я помню, он. Ты знаешь меня и поэзию.

— Это ты знаешь меня и поэзию.

— Я знаю тебя и все остальное, — заявила Грейс.

— Пожалуй, — согласился Сидни. — Ну что же…

— Знаю лучше, чем кто-нибудь будет знать. Я знаю, что поступила дурно. Я знаю, что вела себя скверно, отвратительно. И еще, Сидни, дорогой, я знала о последствиях. И тем не менее, зная все это, я сделала то, что сделала. Стало быть, я просто потеряла голову. Перестала быть самой собой. Не такая же я идиотка, чтобы нарочно потерять тебя, а может быть, и детей. Они поймут, что ты ушел из-за меня, и рано или поздно узнают, как все было на самом деле. Ради всего святого, нельзя же быть такой идиоткой.

— Выходит, можно.

— Видимо, так. Вот именно. Я знала о последствиях, но меня это не остановило. Неужели ты не понимаешь? Подумай. Подумай обо мне. Я всегда была эгоисткой, всегда осторожничала, никогда не рисковала — и вдруг! Разве из этого не следует, что я просто… спятила. Голову потеряла.

— Минуту. Не расходись. Ты только что сказала, что всегда была осторожной эгоисткой. Что ж, и в этом случае эгоисткой ты была, а вот об осторожности забыла. Попытайся понять одну вещь, Грейс: ты мне больше не нужна. Ты разбила вазу или разрезала канат. Как тебе больше нравится. Мы можем тут с тобой часами разговаривать, но эффект будет тот же, как если бы это была миссис Дункельбергер. Я готов, черт возьми, сколько угодно говорить о самом худшем, что со мной случилось в жизни, но ты, причина всего этого, ты, из-за кого это самое худшее случилось, — ты для меня что крючок для уздечки.

— Это неправда. Ты пытаешься убедить себя в этом, и убедишь, наверное. Но мы оставались вместе, когда у меня был роман с Бэнноном, и все шло как всегда, ты был доволен и счастлив. До тех пор, пока не узнал. Значит, пострадала твоя гордость. Но не наш брак, как мне кажется.

— Ну знаешь… ты… ты… даже слов найти не могу. Прямо в лицо мне тыкать, что спала одновременно со мной и с этим сукиным сыном.

— Для тебя это не новость.

— Конечно, не новость, но не обязательно говорить об этом. Я вот разговора не завожу. Даже не думаю на эту тему. Потому что, если бы думал, избил бы тебя до полусмерти, а его, может, и вообще прикончил. Таких, как ты, ребята из конюшни называют ненасытными, и, честное слово, по-моему, ты этим даже гордишься.

— Я всего лишь хотела, чтобы ты понял, что я была не в себе, что-то нашло на меня. И еще, что тут все дело в твоей уязвленной гордости. Я на все пойду, лишь бы спасти наш брак. Можешь спать с другими женщинами, хотя это и убьет меня. Можешь даже за Конни Шофшталь приударить. Я все приму, только бы остаться вместе.

— По-моему, ты меня не слушаешь. Или не хочешь понять. Твоего разрешения на то, чтобы спать с другими женщинами, мне не надо. Как-нибудь сам справлюсь. Как справлялся много лет назад. Но тогда я не был женат. А женился — все не так, даже если удается все удержать в тайне. Надеюсь, принципы, которые я стараюсь привить детям… надеюсь, они слушают лучше, чем ты.

— Сидни, так ведь я как раз о детях и думаю. По крайней мере отчасти. Ради них я и хочу сохранить наш брак. Другие сталкиваются с той же проблемой. Измены. Но ведь как-то договариваются. Ты сам знаешь многих мужчин, у которых, помимо жен, есть любовницы. Да, как правило, речь идет о мужчинах, но, случается, изменяют и жены. И все равно они живут вместе — из-за детей.

— По моим наблюдениям, это свиньи, и воспитывают они тоже свиней. Дети все знают. Они умные. Они видят, что происходит у них на глазах, и говорят себе, какого черта стараться сохранять приличия, и кончают жизнь в канаве.

Разговаривая таким образом, Грейс и Сидни перешли из столовой в кабинет. Она села на вращающийся стул мужа, а он принялся мерить комнату шагами, останавливаясь лишь затем, чтобы сделать ударение на чем-то и почти не глядя на Грейс. Она повернулась на стуле и мельком бросила взгляд на лежавшую на столе повестку из министерства. Грейс прикоснулась к ней и слегка отодвинула.

— Ладно, сдаюсь, — сказала она. — Давай разводиться, а я постараюсь держать детей подальше от свинарника. Пока ты на войне, ничего говорить им не буду. А когда все кончится, можешь вернуться и сказать, что разводишься со мной. И почему, тоже можешь сказать. Если, конечно, они сами уже не догадались или не услышали от школьных друзей.

— Очень хорошо.

В следующий четверг, это был последний день июля, Сидни сел в спальный вагон поезда Чикаго — Нью-Йорк. Хотелось получше отдохнуть перед завтрашней комиссией. Едва поезд отошел от вокзала и начал набирать скорость, как он почувствовал такой подъем сил, какого не испытывал уже несколько месяцев, и даже не рассчитывал, что так может быть. Ему даже стало как-то неловко, пока он не сообразил, что нынешняя эйфория, или нечто весьма близкое к ней, объясняется вновь обретенным чувством свободы и что, как бы плохо ни было это ощущение, лучше его ничего быть не может. В то же время Сидни с теплотой думал о Грейс, потому что верил, что она и впредь будет воспитывать детей так, как, по его мнению, должно; и не сомневался, что всегда будет к нему справедлива. И все-таки больше всего он жаждал насладиться обретенной свободой, иной свободой, безграничной, такой, которой у него никогда не было. Сидни был силен физически и морально, и волею обладал отменной (так что мог позволить себе и поддаться чарам униженно предлагавшей себя Грейс), и стал, можно сказать, в одночасье зрелым мужем, вооруженным опытом серьезной беды и душевно укрепленным мудростью, которую принесли годы супружеской жизни, со всем ее добром и злом.

Сидя во вполне комфортабельном купе пульмановского вагона и оглядываясь на прожитое, Сидни приходил к выводу, что у него есть все, что ему надо, что он — настоящий счастливчик. За окном проносились чистенькие немецкие городки и деревушки, игрушечные фермерские домики, на полях усердно трудились артельщики — Сидни знал эту жизнь, раньше и он жил ею, и больше ему ничего не было нужно. Он жил ею с самой любимой женщиной, с которой они родили трех здоровых красивых детей. О деньгах думать не приходилось. У него было чувство самоуважения, и он добился уважения тех, чьего уважения хотел добиться, людей, с которыми вел дела, особенно фермеров. Он мог поднять то же, что и они, например мешок с цементом; согнуть то же, что и они, например подкову; съесть столько же вафель, выпить столько же пива, так же без устали трудиться с женой в постели, и в поле тоже, и зарабатывать не меньше. А сейчас он мог, если заблагорассудится, сойти с поезда в Ланкастере, придумать себе новое имя, наняться работником на какую-нибудь из тех игрушечных ферм, что мелькают за окном вагона. Перед началом нового этапа жизни он с удовольствием предавался раздумьям такого рода. Да, он настоящий счастливчик, а теперь, после всех этих прожитых в довольстве лет, нанимается в военное время работником на ферму за сорок пять центов в час. Ради этого родители тратили большие деньги на его образование, учили хорошим манерам, одевали и кормили, закаляли тело для занятий спортом. Еще они оставили состояние, которое позволило ему жениться на женщине, на которой он хотел жениться. И на протяжении всех этих счастливых, таких счастливых лет он готовился к тому, чтобы стать сезонным рабочим на ферме. И подобно многим сезонным рабочим, которых нанимал сам, он пережил разочарование в женщине. Можно было бы поискать другую работу на той же ферме, например управляющего, но много ли таких вакансий, даже на целом свете? Нет, на рынке труда он стоит сорок пять центов в час, и, если хорошенько подумать, ему даже не на любой игрушечной ферме из тех, что мелькают за окнами пульмановского вагона, найдется место — он так толком и не выучился говорить на пенсильванском немецком.