Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Базырка, пока Ванюшка застегивал пуговки на прорешке, жалобно смотрел на брюки, шмурыгая носом и поддергивая мокрые, с прилипшим песком трусишки. Ванюшке опять стало стыдно, что у него есть красивые магазинские брюки, а у дружков нету, будто он повинен в этом.

— Ничего, Базыр, ничего, ты не переживай, — бездумно, не ощущая своих слов, бормотал он, чтобы Базырка не вязался. — Ничего, вот поеду в город.

«А может, меня не возьмут в город? — попытался он тут же прояснить недавнее предчувствие недоброго. — Да нет, раз уж тетя Малина посулилась, а мамка согласилась, все равно возьмут».

— И в городе, Базыр, скажу тете Малине, она тебе такие же купит, но? — Ванюшка виновато спрятал глаза от парнишки, потому что внутри трезво подсказалось, даже усмехнулось: дескать, ага, держи карман шире, будет тетя Малина всяким покупать; брюки, поди, деньги стоят немалые, это тебе не двести граммов халвы взять на сданные бутылки; хорошо хоть мне купили.— Купит, Базыр, честно слово.

— Честно слово, врать готово — не поверил Базырка.

— Ладно, дам поносить… потом, ладно?

Базырка со вздохом согласился или просто смирился, и ребятишки, утомленные, иссушенные зноем, а после зноя сразу до дрожи озябшие на ветру, голодные, через силу полезли на угорышек к деревне, прижатой к земле глухим, затаенным мороком. Можно было добраться до своей улицы по тракту, который огибал озеро и почитался главной улицей, от нее ветвились в степь боковые улочки и переулочки. Но это вышло бы длинней, чем идти степью. Прикинув, решили топать прямиком; и лишь ступили за околицу, как Пашка тут же спохватился, вспомнив, что мать велела пригнать корову с поскотины домой, а паслась она как раз на этом краю деревни.

Пашка убежал, а Базырка с Ванюшкой тихонько побрели задворками, минуя приболоченное озерушко, где плескались и ныряли деревенские утки, а по залысине на берегу, пощипывая мураву, водили свои горластые выводки пышногрудые гусыни и гусаки. Когда ребятишки бочком, пугливо косясь, крались мимо, выводок хором загомонил, а гуси, выстелив змеистые шеи, яро зашипели и пошли приступом, отчего ребятам пришлось дать дёру, лишь пятки засверкали из травы. Подле озерушка паслись и коровы: одни сыто отпыхивались на сухом увале, дремотно пережевывая скопленную жвачку, пуская с губ тянучую, зеленоватую слюну; другие забрели по вымя в болотную жижу и, глядя в желтовато поблескивающее озерцо через напущенные на глаза седые ресницы, не могли решить вязким, сомлевшим на жаре соображением: то ли брести по трясине до голой воды, то ли не рисковать и повернуть рога к берегу. Ванюшка стал привычно высмотривать среди коров Майку, — низенькая, с молочными облаками по бурому животу, правый рог обломан, — и оттого, что Майка не попалась на глаза, тревога смутила душу, предчувствие неладного заворошилось в груди; но парнишка тут же успокоил себя, — редко забредала она в этот край деревни, обычно паслась напротив своей улицы.

7

Ребятишки подвернули к Степному магазину, прозванному в честь улицы, от озера ползущей в степь, и завернули не случайно, — дорогу перегородил сытный и сладкий дух, веющий на улицу из настежь раскрытых магазинских дверей.

Это было самое бойкое место в этом степном околотке, поскольку справнее, чем в других лавках, торговали водкой и вином тутошнего разлива, прозываемоего по фамилии председателя райпотребсоюза Норбоева «норбоевкой». На Ванюшкиной памяти на крылечке магазина отец, как и прочие тароватые мужики, крепил «норбоевкой» деловые уговоры и, похмелив хворого скотника, мог добыть куль отрубей для кабана, а угостив зимой бригадного рыбака, – наудить пуда два мороженого окуня; но и отруби, и рыба, как приходили, так и уходили, – тут же пропивались. Здесь сшибались отчаянные мужики и парни, расквашивая носы и с треском, до пупа распарывая сатиновые рубахи. Нынешней зимой, одуревши с «норбоевки», метался с дробовиком бывший рыбнадзор Сёмкин, грозился застрелить разом и Петра Краснобаева, и Хитрого Митрия, и Гошу Хуцана, с которыми выпивал, а потом распластался в пух-прах. Благо, крепкие мужики скрутили контуженного, а то бы горя не миновать; и чудом избежал тогда Сёмкин лагерной отсидки, схлопотав лишь пятнадцать суток, – пожалели, вняли Варушиным мольбам и послали чистить казенные нужники. Но чаще выплетались возле магазина хоть и горячие, но мирные пересуды, и бабы на лету ловили деревенские сплетки, потом заполошно, боясь раструсить по дороге, азартно несли их по оградам, прижимая к бокам кирзовые сумки, — вот такого-то бабьего суда и боялись пуще огня: иной раз и согрешил бы исподтишка, да как представишь, что бабы, от глаз которых ничего не утаится, понесут про тебя такое… — волосы дыбом встанут, то, может, и одумаешься, уйдешь от греха подальше. Так что и от бабьих сплетен-пересудов толк случается, — стережет молва людская деревенский лад. Сподручнее в городе грешить, — там тебя в одном доме-то мало кто знает.

Возле магазина не соскучишься, а ребятишкам к тому же иной раз перепадало угощенье: кто пряник сунет, кто сыпанет жменю леденцов, а то подберешь после распивающих мужиков бутылки, сдашь в магазин, и продавщица тебе взамен — пачку кукурузных хлопьев, либо халвы.

Базырка присел на толстую плаху крыльца, глубоко вышорканную посередине, пошмыгал носом, почесал пузо, и, когда все заделья для рук кончились, жалобно-темными, по-суслячьи чуткими глазами уставился в темный проем двери, откуда пыхал сытный дух.

Звонко процокали по прибитой дороге кованые копыта; наехали двое верховых и, долго не копошась, вынесли из магазина кожаные переметные сумы с харчами, приторочили к лукам седел, и, присев на крылечко, распочали бутылку «сучка». Один из верховых c кирпично загорелым, одуловатым лицом доводился Ванюшке дальним родичем и, как многие в Сосново-Озёрске, носил ту же фамилию, — Краснобаев. Другой, низенький, метисистый на обличку, — гуран, по-забайкальски, – не то русский, не то бурят, известный в деревне по прозвищу Гриня Черный, тоже был знаком Ванюшке, выпивал с отцом. Перехватив жалобные ребячьи взгляды, Гриня Черный охотничьим ножом откроил от буханки белого хлеба две увесистые краюхи и, лихо подмигнув да еще и прищелкнув языком, сунул в протянутые ладошки.

Едва мужики приладились пить из горлышка, как со двора магазина вывернул Микола Сёмкин, — похоже, спал за складами: мятое лицо было глубоко и часто изрезано красными рубцами, а в курчавых волосах и даже пушистых усах желтела упаковочная стружка.

— Здорово, мужики, — кивнул Сёмкин, продирая ладонями заспанные глаза и косясь на распечатанную бутылку.

— Здорово, я бык, а ты корова… – засмеялся Гриня Черный, с веселым дивлением оглядывая Сёмкина с ног до головы. — Ну, чего встал?! Жердину проглотил?.. Падай рядышком. С похмелья, поди.