Анатолий Байбородин - Не родит сокола сова

Дед Киря бормотал и бормотал, забывая о слушателе, собирая все, что отрывистыми видениями само по себе наплывало в память, но Ванюшка уже перестал слушать, нетерпеливо оглядываясь по сторонам. Не для того же он наряжался в обновы, чтобы сидеть с дедом, лясы точить, слушать побаски, которые век не переслушать. Но лишь соскользнул парнишка с лавки, вышел на дорогу, как его тут же окликнула со своего двора бабушка Будаиха и, облокотясь на прясло изгороди, стала выспрашивать про молодых, про близкую свадьбу, перед тем, конечно, на все лады похвалив Ванюшкины обновы. Торопливо и неохотно ответив старухе на ее вопросы, Ванюшка чуть не бегом кинулся к озеру — там, конечно, в такую жару паслись соседские ребята.

4

А через малое время с ревом прибежал обратно, весь до нитки промокший. Следом за ним едва поспевал Базырка Будаев.

Ничего бы, может, и не вышло на берегу озера, узнай ребятишки, а перво-наперво Маркен Шлыков, который так ловко выкупал Ванюшку — обновил справу, да еще поднес ему смачную оплеуху, — узнай они, вернее, разбери в миражной дымке, что совсем неподалеку от них затягивают бродник, добывают рыбу отец Ванюшки и брат Алексей, а с ними и Маркенов отец, Хитрый Митрий. Но солнце било прямо в лицо загорающим ребятишкам, а рыбаки как бы растворялись в его дымном, стоячем свете. Может быть, Маркен и не отважился бы нападать на Ванюшку, побоялся Алексея, третьего дня вроде смехом нащелкавшего ему по ушам.

Пробежав до самого дома, возле калитки Ванюшка сбавил ход, потом, уже взявшись за железное кольцо, и вовсе задумчиво остановился, пока припрятав в себе плач, только безголосо передергиваясь всем мокрым телом. Представив, какой мать поднимет крик, как начнет злобно охлестывать полотенцем, увидев мокрые, извоженные в глине брюки, Ванюшка развернулся и кинулся к деду Кире. Приткнувшись на лавочке возле деда, стал сквозь рыдания жаловаться на Маркена и, с новой силой захлестнувшись обидой, опять в голос заплакал, уронив голову на стариковские колени. Дед сперва почувствовал своей успокаивающей, по-кошачьи чуткой рукой, потом увидел, что парень мокрый с головы до ног, как если бы его прихватил дождь, как из ведра.

— Али уж дождик моросил, пока я тут прикемарил? — ничего не понимая, прикинул дед и посмотрел на небо, заузив глаза, а кондырь полувоенной фуражки нарастив ладонью, но глазам открылась одна мутноватая, выцветшая голубизна, где и в помине не было даже завалящего облачка, не говоря уж о дождевой туче.

Ванюшка все плакал и плакал — такой уж, по словам отца, сырой уродился. Наконец, через обрывистые слова, прерываемые всхлипами, дед разобрал, что к чему, докумекал своим неходким для нынешней жизни, усталым умом и, для верности еще раз пощупав брюки, с которых падала в пыль и спекалась шариками вода, весь наструнился узким телом, грозно обернулся в сторону озера.

— Маркен, говоришь?

— М-м-маркен в-в-в воду толк-кну-ул, а-а-а… потом… потом еще ударил… — пуще разревелся Ванюшка.

— От бандюга, от архаровец, от наградил Бог внучком! — старик сердито погрозил пальцем, по-петушиному выгнул грудь, воинственно оттопырив серую бороденку и сизо посвечивая округленным глазом.— Н-но привалишь ты у меня седни домой, партизан, я те шкуру спушшу с одного места, семь ден у меня на тёрку не сядешь! Ишь чо вытворил.

Дед еще немного поругался, похорохорился, а потом сникшим голосом сказал:

— Кенка, говоришь, толкнул?.. Этот мо-ожет, — уже со спокойной безнадежностью заключил старик.— На родного деда уж руку подымал, а чо про вас говорить. Третиводни я маленько прикорнул, а старуха моя на солнышко выползла, дак, жиган, чтоб у его руки отсохли, на божницу залез, взял яички крашеные и в ичиги мне сунул. Это ж надо такое удумать, хреста на ём нет. А я ичиги надел, притопнул маленько, и — яишня из яичек. А он подсматриват да заливатся, как жеребец нелегчанный. Хотел я его батогом отвозить, дак попробуй догони. В ограду вылетел, да меня же ишо и дразнит: дескать, почо вы яйца крашенные кладете — Боженьки-то нету. Дураки, мол, только молятся, и я, мол, доберусь, дак и все ваши иконы в печь засуну и спалю!.. От чо, бандюга, выговариват! Весь в моево Митрия пошел — тоже первый фулюган на всю деревню был. Это женился да остепенился. Но Митрий хошь смалу робить привадился, а этот же ничо не делат, по деревне лодыря гонят. А скажи-ка слово поперек, сразу огрызатся. Прямо черт с рогами, а не Кенка. Но ничего, Бог не Микишка, даст по лбу, будет шишка. Дожде-отся… 0-ох, в досельны годы старички бы штаны спустили да так всыпали, что всю пакость бы вышибли из головы. У нас, бывалочи, староста выйдет из соборни и спрашиват старичков: кого, робяты, нонесь пороть будем?.. А вот того-то и того-то — кажут пальцем старики,—мол, пакостят, лодырничают, родителя не слухают. А такой-то вот, как наш Кенка, дак не успевал бы штаны спускать… Ишь чо утварил, варнак, на божницу залез. Ох, не поймал я его, а!..

Дед, позабыв о Ванюшке, весь налившись свежей обидой, даже покраснев, на чем свет стоит костерил то внука Кенку, то сына Митрия, который не может найти управы на свое чадо. Тут брякнуло кольцо на тесовой калитке, имевшей первую на деревне железную табличку: «Осторожно, злая собака!», и в проем высунулось красное, заспанное лицо дедовой молодухи Маруси-толстой.

— Ты кого тут, папаня, разоряшься?! Чего ревешь на всю улицу?

— А то и реву, что извадили вы парня. Ваньку вон в озеро толкнул да плюху ишо дал.

— А я уж думала, может, тебе худо стало, — давясь зевотой, похлопывая ладошкой по раззявленному рту, ответила Маруся и вытерла проступившие на глазах слезы.

— Дак будет тут худо с вами.

— Ты, дедка, раз выжил из ума, так хошь не реви на всю улицу, не пугай народ, — молодуха, еще путем не продрав глаза со сна, подслеповато оглядела улицу, потом мокрого Ванюшку и сердито, с пылом хлопнула калиткой.

5

Ванюшка, по самое горло наревевшись, немного притих, только нет-нет, как в ознобе, встряхиваясь всем телом, сглатывал подступавшие к горлу всхлипы. Долго торчать возле деда было рискованно — выйдут свои, увидят мокрые, грязные брюки, греха не оберешься, — и Ванюшка пошел через узенький проулок на соседнюю улицу. За ним потащился и Базырка, успевший вынести из дома ломоть ржаной лепешки, который тут же разломил пополам, поделившись с дружком. Покружив по улицам деревни, белесым, раскаленным, ребята сошли к озеру, но уже подальше от соседской братвы и бродничавших рыбаков.

Озеро быстро остудило горячую, разбухшую от рева, опустевшую голову, а сырость высушило — слава Богу, пока еще всем отпущенное,— некорыстное солнышко. Угасла в висках тоненькая, свербящая боль, еще недавно так донимавшая Ванюшку, порожденная тяжелым переживанием. Он не то чтобы забыл ссору с Маркеном, но уже вспоминал ее без рвущей душу обиды, — с покорной обреченностью.