Элена Ферранте - История нового имени

Кармен затаила на нее дикую злобу. Она так и не простила Лиле, что та бросила ее в новой колбасной лавке, а теперь еще и перекрыла ей доступ к своему кошельку. Но главное ее обвинение, которым она не уставала делиться со всеми желающими, заключалось в том, что Лила вытворяет что ей вздумается: неизвестно куда исчезает, потом возвращается и как ни в чем не бывало продолжает строить из себя синьору, купается в роскоши, а скоро еще и ребенка родит. Будь шлюхой, делала она вывод, и получишь от жизни все. То ли дело она, Кармен, пашет с утра до ночи, еле-еле сводит концы с концами, а беды и несчастья сыплются на нее со всех сторон. Отец умер в тюрьме. Мать свела счеты с жизнью. А теперь еще Энцо! Как-то вечером он дождался, когда она выйдет из лавки, и сказал, что разрывает их помолвку. Коротко и ясно, без всяких объяснений. Кармен побежала жаловаться к брату, и Паскуале отправился к Энцо, выяснить, в чем дело. Но Энцо отказался говорить с ним на эту тему, и с тех пор они друг друга не замечали.

На Пасху я приехала домой и в парке встретила Кармен. Она, рыдая, вывалила мне свои печальные новости. «Дура я, дура, — причитала она. — Зачем только я ждала его из армии? Работаю как вол, а получаю гроши!» Она сказала, что ей все надоело, и тут же, без перехода, принялась поливать грязью Лилу и даже обвинила ее в шашнях с Микеле Соларой, которого и правда часто видели околачивающимся возле ее дома. «Дает кому ни попадя и гребет деньгу лопатой! — шипела Кармен. — Поди плохо устроилась?»

О Нино она не сказала ни слова. Каким-то чудом никто в квартале не проведал об их связи — кроме Антонио, который как раз в тот мой приезд рассказал мне, как отделал сына Сарраторе и как отправил Энцо за Лилой. Но, кроме меня, он никому не обмолвился ни словом и, я уверена, сохранил эту тайну до конца своих дней. Кое-какие подробности о Нино мне удалось вытянуть из Альфонсо; тот слышал от Маризы, что ее брат уехал учиться в Милан. Вот почему, случайно столкнувшись с Лилой на улице в Страстную субботу, я испытала острое чувство удовлетворения: я знала о жизни больше, чем она. Кроме того, меня грела мысль о том, что, украв у меня Нино, она ничего не добилась.

У Лилы уже был заметен круглый живот, на ее худом теле казавшийся каким-то наростом. На лице не наблюдалось свойственного беременным внутреннего сияния; напротив, оно осунулось и приобрело зеленоватый оттенок, на нем выпирали туго обтянутые кожей скулы. Мы обе сделали вид, что ничего особенного не произошло.

— Как дела?

— Нормально.

— Можно мне потрогать твой живот?

— Пожалуйста.

— А что насчет той истории?

— Какой?

— На Искье.

— С этим покончено.

— Жалко.

— А ты чем занимаешься?

— Учусь. У меня своя комната, полно книг. И даже что-то вроде дружка.

— Что-то вроде?

— Ну да.

— Как его зовут?

— Франко Мари.

— А он чем занимается?

— Тоже студент.

— Тебе идут эти очки.

— Это мне Франко подарил.

— А платье?

— Тоже он.

— Он богатый?

— Да.

— Я рада за тебя. А как учеба?

— Вкалываю, не то отчислят.

— Ты уж старайся.

— Я стараюсь.

— Повезло тебе.

— Еще бы.

Лила сказала, что роды ожидаются в июле. Она наблюдалась у того же врача, который предписал ей морские купания. У настоящего врача, а не местной повитухи.

— Не хочу рожать дома, — сказала она. — Боюсь за ребенка. Я читала, что лучше рожать в больнице. — Потом она улыбнулась, погладила живот и произнесла фразу, смысл которой остался не вполне мне ясен: — Я здесь только ради него.

— Как это, приятно чувствовать, что у тебя внутри ребенок?

— Нет, это ужасно. Но я не возражаю.

— Как Стефано, сильно злился?

— Стефано верит только в то, что его устраивает.

— В каком смысле?

— Он считает, что у меня было временное помутнение и я сбежала к тебе в Пизу.

Я сделала вид, что слышу об этом впервые, и удивленно воскликнула:

— В Пизу? Ко мне?

— Ну да.

— А если он начнет меня спрашивать, что мне ему сказать?

— Говори что хочешь.

Мы простились, пообещав, что будем писать друг другу. Я ни разу ей не написала, как и она мне. Я даже не спросила у родных, как прошли роды. Иногда у меня возникало чувство, которое я спешила прогнать прочь, пока оно не оформилось в сознательную мысль: мне хотелось, чтобы с Лилой что-то случилось и ее ребенок никогда не родился на свет.

В то время я часто видела Лилу во сне. Однажды мне приснилось, что она лежит в постели в кружевной зеленой сорочке, с косичками, которых она никогда не носила, держит на руках куклу в розовом платьице и горестно повторяет: «Меня фотографируйте, а ее нельзя!» В другой раз она радостно встречала меня, подзывая дочку, которую звали так же, как меня: «Лену, иди сюда, поздоровайся с тетей!» Но вместо девочки появлялась огромная толстая старуха, и Лила велела мне раздеть ее, помыть и поменять ей подгузник и пеленки. Просыпаясь, я думала, что надо бы позвонить Альфонсо, узнать, родился ли ребенок и как там Лила. Но потом я о ней забывала: то наваливалось срочное задание, то приближался очередной экзамен. В августе, когда все эти заботы остались позади, выяснилось, что домой я не еду. Я что-то такое наплела родным и вместе с Франко поехала в Версилию, где у его родителей была квартира. Там я впервые в жизни надела бикини — две тряпочки, которые можно было зажать в одной ладони, — и почувствовала себя отважной.

Только перед самым Рождеством я узнала от Кармен, что роды у Лилы были ужасными.

— Она чуть не умерла. В конце концов доктор разрезал ей живот, иначе сын умер бы.

— Так у нее мальчик?

— Да.

— И как он?

— Красавчик.

— А она?

— Потолстела.

Я также узнала, что Стефано хотел назвать сына в честь отца, Акилле, но Лила встала на дыбы. Вопли мужа и жены, которые уже давно не ругались, были слышны по всей больнице, так что медсестрам пришлось вмешаться. В итоге они назвали малыша Дженнаро, то есть Рино, как брата Лилы.

Я слушала ее молча. Мне было неприятно, и, чтобы подавить в себе недовольство, я напустила на себя отсутствующий вид, что не прошло мимо внимания Кармен.

— Я все говорю и говорю, а ты ни гу-гу. Я что, по телевизору выступаю? Или тебе на нас вообще плевать?

— Ну что ты!

— Ты теперь такая вся из себя красивая, даже голос изменился.

— У меня что, был плохой голос?

— У тебя был голос, как у нас всех.

— А теперь?

— А теперь не такой.

Я пробыла дома десять дней, с 24 декабря 1964 года по 3 января 1965-го, но ни разу не навестила Лилу. Я не хотела видеть ее сына, боясь узнать в его чертах — форме носа, губах, глазах — Нино.

Дома меня теперь принимали как почетную гостью, удостоившую бедняков минутным визитом. Отец мною любовался, но, если я задавала ему какой-нибудь вопрос, впадал в смущение. Он никогда не спрашивал, чему и зачем я учусь и что собираюсь делать потом, но не потому, что это было ему неинтересно, а потому, что он боялся не понять ответа. Зато мать бродила по дому со злобным видом, и, слыша ее шаркающую походку, я вспоминала, как когда-то боялась стать на нее похожей. К счастью, мне удалось вырваться из-под ее влияния, и как раз этого она не могла мне простить. Даже сейчас она разговаривала со мной в обвинительном тоне; что бы я ни сделала, она заранее меня осуждала. Правда, она больше не требовала, чтобы я убирала со стола и мыла посуду или полы. Братья и сестра встретили меня настороженно, пытались говорить со мной на итальянском, ошибались, поправляли себя и краснели от стыда. Я всячески старалась показать им, что я все та же Лену, и понемногу они перестали дичиться.