Бернгард Келлерман - Город Анатоль

Янко чувствует теперь, что Соня где-то совсем близко, рядом с ним. Она кажется ему прекрасным тихим пламенем, которое согревает его и своим невыразимо мягким светом освещает самые затаенные уголки его сердца.

Янко улыбается. Улыбка преображает его лицо, и он вдруг кажется на много лет моложе, совсем мальчиком. О, Соня не знает еще, какой он для нее приготовил сюрприз. Это пока секрет. Он строит для нее купальный бассейн! Бассейн будет находиться в зимнем саду, обставленном пальмами. Чудесно удался этот проект Фехери Дьюле, но идея принадлежит Янко. Как будет изумлена Соня! Он хочет, чтобы ей было хорошо и здесь, в этом далеком от больших центров городе. А потом они вместе поедут путешествовать. Они будут много ездить. Соня уже мечтает об этом.

Янко сложил письма в бювар. Тут же были и открытки от Жака, — ему никак не раскачаться написать письмо, все некогда. А вот письма Розы. Прежде она писала ежедневно. Теперь письма приходят все реже и становятся все короче. Янко это прекрасно понимает. Она молода, у нее, разумеется, много подруг и друзей, она веселится в Париже. Она живет среди художников, актеров, поэтов. Чудесный, увлекательный мир! О, как она благодарна Янко! Она делает большие успехи, друзья предсказывают ей блестящее будущее. За последние недели от нее совсем не было писем. Лишь изредка приходила телеграмма: «Как живешь, как Иоганн, телеграфируй». И он неизменно телеграфировал, что Иоганн и он сам чувствуют себя прекрасно. Но, по правде говоря, он и сам не знал, как поживает его сынишка. Часто по целым неделям он не видел ребенка. Ему всегда было трудно решиться съездить в деревню. На рождество он послал подарки с шофёром. Сейчас ему вообще трудно принимать какие-нибудь, даже самые незначительные решения. Что ж Иоганн! Ребенок как и все другие дети! Янко радовался, когда слышал, что он хорошо растет, но никаих отцовских чувств у него не было.

Янко встает и смотрит на часы. Как тянется время: десять часов! Он ожидает гостей — несколько певиц и певцов из театра. Но раньше двенадцати они не могут приехать. Янко отправляется в тот флигель, где скоро должна поселиться Соня, — теперь он наведывается туда каждый вечер. Он зажигает все лампы. Вот здесь будет библиотека, а здесь музыкальная комната. Вот ее будуар. Флигель уже вчерне готов, но пустые комнаты кажутся жуткими, точно здесь никогда и никто не будет жить.

За голыми окнами черной стеной стояла ночь. Такой зимы в Анатоле еще не бывало. Днем ни луча солнца, ночью ни одной звезды. Непрерывно шел снег. Ночи были точно сажа, точно бесконечно сыпавшаяся с неба угольная пыль. Они были как угроза, как разлитое повсюду предчувствие близкой беды. Янко не доверял этой зиме. Она предвещала что-то недоброе. Еще в октябре в его комнату залетела летучая мышь, а это дурная примета. Янко вздрогнул и быстро ушел из пустых комнат. И только в своем кабинете, где было светло как днем, он почувствовал себя в безопасности.

Неужели сейчас только четверть двенадцатого?! Да, время остановилось. Он пытался читать, но из этого ничего не вышло. Он чувствовал грозную, черную ночь там, за окнами. Она придвигалась все ближе, как стена, чтобы уничтожить его. Янко был полон страха и смутных предчувствий. Иногда он испытывал желание лечь на землю, и пусть судьба растопчет его, как слон. Он говорил с доктором Воссидло об угнетенном состоянии своей психики. Эта летучая мышь, эти постоянные страхи! Может быть, это от сердца? Воссидло высмеял его. «Если бы не твое здоровое сердце, тебя давно уже не было бы в живых, — сказал он. — Ты просто слишком много пьешь, Янко, вот и все! Остановись наконец. Так пить — это безумие. Этого ни один цыган не выдержит».

И за такие советы врачам платят деньги!

Янко не отрицает, что он пьет; он не может не пить. Порой он не приходит в себя по целым неделям. Он действительно много пьет, совершенно верно, но если он перестанет пить, его убьет одиночество.

«Поезжай же куда-нибудь, стряхни с себя эту одурь, глупец!» — яростно кричит ему Жак.

Да, Жак желает ему добра. Ничего, что Жак кричит на него. Но Янко не может уехать. Он не может стряхнуть с себя апатию, и сам не знает почему. «Это совсем так, как было тогда, — со страхом говорит он. — Не забывай, что один раз я уже умирал, Жак!»

Но Жак заявил, что все это вздор и юродство. Вдруг послышался шум подъезжавшего автомобиля. Веселые голоса, смех! Янко вскочил и бросился навстречу гостям. Слава богу, приехали! Наконец-то живые люди!

— О, какая ужасная зима, опять идет снег!

— Как чудесно, что вы приехали!

Янко смеется вне себя от радости. Теперь он совсем другой человек.

Каждый вечер из города можно видеть прилепившийся на холме к западу от Анатоля крошечный светящийся кубик, не больше кусочка сахара. Это дом Янко. Автомобили мчатся вверх по склону холма. Янко проложил собственную дорогу. По ней можно ехать с любой скоростью. Два раза в день снеговой плуг очищает дорогу от заносов. Почти каждый вечер дом Янко полон гостей. Артистки приезжают прямо со спектакля, еще не успев снять грим со щек и ресниц. Каждую ночь там пьют, танцуют, играют в карты, дурачатся, веселятся до утра. Лишь бы только поскорей прошло время! Еще одна ночь со счета! Янко знал, как страшно долго тянется зима в Анатоле, а ведь она только что началась!

Иногда Янко приезжал в город; он пил в баре «Рюсси» или играл в «Траяне». Янко почти всегда проигрывал, часто большие суммы. Он играл крупно и легкомысленно. Часто после игры он среди ночи ехал на свои скважины. Его гнал сюда страх, что нефть вдруг может иссякнуть. Но нефть шла день и ночь; он мог спать, пить, играть, — скважины работали за него. Его новый дом давно был оплачен. Золото круглые сутки текло из земли. Несколько недель назад ему удалось пробурить в центре цыганского квартала еще одну необычайно продуктивную скважину, в девятьсот метров глубины. Это был второй «Голиаф». Нет, у Янко не было забот.

Только цифры добычи нефти еще интересовали его; он ежедневно требовал отчета об этом, а в остальном нисколько не заботился о своем предприятии. Раньше он выплачивал небольшое вознаграждение тем жителям, которых его скважины изгоняли из цыганского квартала. Иногда он предоставлял им грузовики для перевозки их скарба. Теперь он этого не делал; он даже не знал, что происходит на его участке. Это была не жестокость, это было равнодушие. Его служащие просто требовали от тех, кто жил там, освободить место к определенному дню и без всяких церемоний сносили глиняные или дощатые хижины. Иногда администрация действовала слишком уж круто, проявляя ненужную жестокость, дело доходило до драматических столкновений, и тогда на место происшествия вызывали полицию.