Владимир Кунин - Старшина

— Отставить! Следи за горизонтом, кукла чертова!.. Распелся!

Страшный, нарастающий вой... Бьет пламя из-под правой полости. Горит двигатель... Несется самолет к земле... Беззвучно кричит Сергеев, сбивает с себя пламя...

— Прыгай, — хрипит младший лейтенант Пугачев и все пытается и пытается вытянуть машину в горизонтальный полет. — Прыгай, сволочь!..

В ужасе, кошмаре, в чудовищной неотвратимости вжимается в кресло Сергеев.

— Прыгай!!!

Земля... и взрыв!

Жил на свете Джонни-подшкипер,

Плавал семнадцать лет,

Знал заливы, моря, лагуны,

Старый и Новый Свет... —

негромко, врастяжку поет пьяный Никольский.

Он лежит у себя на койке, задрав ноги в сапогах на металлическую спинку, и неумело перебирает струны старенькой гитары, оклеенной вырезанными из бумаги цветными самолетиками.

Около него сидят Менджеридзе, Чеботарь и еще несколько курсантов. Остальные шатаются по казарме, курят в предбаннике, бродят вокруг барака. Полетов нет, занятия отменены.

Между рядами коек идет Кацуба. Курсанты встают, снова садятся.

Есть Союз, советская страна-а-а,

Всем примером служит она-а-а...

Там в заливе, где море сине,

Где голубая даль... —

поет пьяный Никольский.

Кацуба остановился у его койки. Встали Чеботарь и Менджеридзе. Встали и остальные курсанты. Никольский даже не шелохнулся.

— Там в заливе, где море сине, где голубая даль... — повторил он и рванул гитарные струны. — Что, товарищ старшина? — Никольский сбросил ноги со спинки койки и сел, злобно глядя на Кацубу. — Что? Три наряда вне очереди?.. А может быть, на губу, суток на пять?! Или сразу в трибунал?! За то, что курсант Никольский днем на коечку свою взгромоздился!.. А?! Ну, давайте, товарищ старшина!

Кацуба смотрел на Никольского спокойно и жалостливо. Молчал, ждал, когда тот выговорится. И то, что Кацуба не отвечал, доводило Никольского до бешенства. Он вскочил, похлопал ладонями по верхней койке и закричал уже в полный голос:

— Вот она, коечка Митьки Сергеева! Вот она!.. В каптерке ведь не убьешься, правда, товарищ старшина?!

Кацуба вздохнул и сказал Никольскому:

— Лежи, дурак... И слюни не распускай.

И пошел дальше по рядам железных курсантских коек...

— Эскадрилья, встать! Смирно! — завопил дневальный при входе.

— Вольно, вольно... — послышался голос генерала Лежнева.

Рядом с дневальным, на стенде «боевых листков» и стенгазеты, висели две увеличенные фотографии в траурных рамочках. А внизу, на куске ватмана, плакатным пером, черной тушью: «Вечная память нашим дорогим товарищам В. Пугачеву и курсанту Д. Сергееву, погибшим при исполнении служебного долга».

Генерал Лежнев держал под руку маленькую худенькую женщину лет тридцати пяти в шляпке и котиковой шубке. С другой стороны женщину поддерживал ее муж, в кожаном реглане со следами споротых погон, в офицерской шапке без звездочки. У мужчины не было ноги, и в казарменной тишине его протез явственно скрипел и пощелкивал при каждом шаге.

Сзади шел капитан Хижняк, остальные командиры звеньев. На мгновение они задержались у фотографий. Здесь, на стенде, Пугачев и Сергеев гляделись молодо — совсем еще мальчишки.

Мужчина на протезе стянул с себя шапку. Женщина сухими глазами посмотрела секунду и двинулась дальше, в казарму.

Медленно, словно похоронная процессия, двигались они в проходе между двухъярусными койками, и теперь уже капитан Хижняк шел впереди, показывая дорогу.

Кацуба стоял у длинного стола в конце казармы. Лежнев кивком подозвал его к себе, пожал ему руку, представил:

— Старшина Кацуба — старшина эскадрильи вашего сына...

Женщина мелко закивала головой в шляпке.

— Покажите койку курсанта Сергеева, — попросил Кацубу генерал.

— Сюда, пожалуйста. — Кацуба пошел вперед.

Чеботарь рывком поднял Никольского с нижней койки, и гитара жалобно и нелепо блямкнула.

— Вот... — сказал Кацуба и наглухо загородил пьяного Никольского ото всех.

— Какая койка? — шепотом спросил генерал у Кацубы.

— Верхняя...

Маленькая худенькая мать Сергеева приподнялась на цыпочках, чтобы увидеть постель, на которой спал ее сын.

Она даже рукой провела по одеялу, словно хотела убедиться, что ее сыну спалось здесь хорошо.

А отец уперся воспаленными глазами в тумбочку и дышал тяжело и прерывисто. Руки у него дрожали.

— Это его товарищи по звену, — сказал капитан Хижняк, чтобы разрядить обстановку. И показал на Менджеридзе и Чеботаря. Поискал глазами Никольского и добавил: — И еще у него один друг был — курсант Никольский.

— Где Никольский?

Кацуба и вовсе вжал Никольского в угол своей широкой спиной.

— Никольский плохо себя чувствует... Перенервничал.

Генерал посмотрел на Кацубу, увидел за его спиной Никольского с гитарой и сказал родителям Сергеева:

— В части, где до нашей школы служил ваш сын Дмитрий, он был представлен к медали «За отвагу»...

— Он писал, — тихо проговорила мать.

— Мы получили его награду. Хотели вручить... и... Вот. — Генерал протянул матери открытую коробочку и удостоверение.

В коробочке тускло поблескивала солдатская награда Митьки Сергеева.

— Спасибо. — Мать снова мелко закивала головой в шляпке.

— Пять тысяч километров от передовой!.. — сказал отец и стал комкать свою шапку, чтобы унять дрожь пальцев. — Пять тысяч километров...

В маленьком дворике дома Ивана Никаноровича Кацуба колол дрова. Был он в одной гимнастерке, без ремня, волосы слиплись от пота.

Наталья брала наколотые полешки и грузила на вытянутые обрубки рук Ивана Никаноровича. Иван Никанорович задирал голову вверх, чтобы побольше уместилось, и лихо покрикивал:

— Грузи, грузи, Наталья! Ложи наверх вон то, сучковатое!

Наталья клала наверх, к самому подбородку Ивана Никаноровича «вон то, сучковатое», и Иван Никанорович, гордый своей полезностью, волок дрова в дом.

А Кацуба все рубил и рубил без остановки...

Наталья смотрела ему в спину. Потом сказала:

— В Ленинград уже можно без пропусков ехать...

Кацуба так и замер с топором над головой.

— Откуда ты знаешь? — спросил он, тупо разглядывая полено на чурбаке.

— Знаю. И люди уже возвращаются.

Кацуба шумно выдохнул и изо всей силы хрястнул топором по полену. Полено разлетелось на две половинки, и топор застрял в чурбаке.

Вышел из дома Иван Никанорович. Кацуба силился выдернуть застрявший топор.

А потом поднял топор вместе с чурбаком над головой и со страшной силой ударил обухом о землю. И развалил чурбак пополам. Повернулся к Наталье и сказал:

— Ты со мной в Феодосию поедешь. В Крым... — Но это показалось ему недостаточно убедительным, и он добавил: — Там море теплее вашего...