Генри Миллер - Сексус

Но это по вечерам.

При белом же свете дня театр выглядел как шатер, только что перенесший оспу; да еще паперть находившейся рядом католической церкви, такая закопченная, такая унылая, такая нищенская, с патером на ступенях, вечно почесывающим зад, как бы в знак своего презрения и отвращения, – все это очень напоминало картину действительности, возникающую в склеротическом мозгу некоего скептика, когда он пытается обосновать таким зрелищем несуществование Бога.

Как часто я околачивался возле театрального входа, зорко высматривая, не появится ли кто-то, готовый одолжить мне на билет. Когда тебя выгнали с работы или тошнит от нее и податься некуда, куда лучше сидеть в этом вонючем зале, чем часами торчать в общественном туалете, – просто потому, что там теплее. Секс и нищета ходят рука об руку. Зловонное благоухание бурлеска! Этот запах отхожего места, нафталина, разведенного в моче. Смешанный дух пота, сопревших ног, нечистого дыхания, жвачки и дезинфекции! Спринцовки выстреливают тошнотворной струей прямо в тебя, словно ты не ты, а какое-то скопище трупных мух! Противно? Не то слово. Сам старик Онан не мог бы кончать отвратительнее.

Особенно хорош декор. Шибает Ренуаром в последней стадии гангрены. Словно от карнавальных огней в Марди-Гра 123, хлещет поток красного света, высвечивающий чью-то поганую утробу. И все ради беспардонного ублажения монголоидных идиотов сумеречным сиянием Гоморры перед тем, как им плестись пешком восвояси. Только человек, застолбивший себе этот участок, может по достоинству оценить жар и вонь этого гигантского гноища, где сотни других сидят и ждут, как и он, момента, когда поднимется занавес. А вокруг одни дефективные переростки, лущащие арахис, хрупающие шоколадные плитки, посасывающие кислятину через соломинку. Люмпен-пролетариат. Накипь космоса.

Гнусная атмосфера, что-то вроде застывшего пердунчика. На асбестовом занавесе реклама лекарств против венерических заболеваний, реклама плащей, костюмов, меховых накидок, зубной пасты для изысканных чистюль. Взгляните, который час – будто время что-то значит в нашей жизни! Где бы перекусить после шоу – будто денег у нас куры не клюют, будто можем запросто заскочить к какому-нибудь Луи или Августу, глазеть на девочек, совать им в задницу кредитки и смаковать «Северное сияние» или «Английский флаг».

Обслуга – протокольные, арестантские типы мужского пола и пустоголовые говнюшки женского. Нет-нет, попадается иногда хорошенькая польская девица с забавно-нахальной миной. Из тех не бойких на язык полек, которые скорее согласятся честно ишачить за гроши, чем шевельнуть задницей, чтобы перепихнуться на ходу. И всегда – и зимой, и летом – с запашком нестираного нижнего белья.

Как бы то ни было – все за наличный расчет, без доставки на дом. Такова программа братьев Минских. И это срабатывало. Ни одного сбоя, каким бы поганым ни выглядело исполнение. И люди идут. Если вы бываете здесь регулярно, вы узнаете в лицо не только тех, кто на сцене, но и тех, кто в зале. Собрание родственников и близких. Если вам станет не по себе, не надо искать зеркало, чтобы узнать, как вы выглядите: достаточно посмотреть на своего соседа. Доказательство тождества – вот как можно было бы назвать этот зал.

Ничего оригинального там не бывало, ничего – из того, что уже не было бы видано-перевидано сотни раз. Словно приевшаяся пизда, от одного взгляда на которую тебя мутит: каждая морщинка, каждая складка знакомы и успели осточертеть. Тошнота подступает к горлу. Или отплевывайся, или бери шприц и промывай всю дрянь, накопившуюся в гортани. А сколько раз возникал у меня позыв: взять бы пулемет – пустить очередь по всем без разбору, по мужчинам, женщинам, соплякам-детишкам. А иногда – наоборот, такая наступает слабость, что кажется, так бы и плюхнулся сейчас на пол и лежал бы там среди арахисовой шелухи, и пусть они переступают через тебя своими грязными, вонючими, погаными ножищами.

Но патриотизма было полным-полно. Всегда. Какая-нибудь изъеденная молью манда шествует по сцене, задрапированная в американский флаг, распевая сиплым голоском что-нибудь патриотическое под оглушительные аплодисменты. Если сидеть на удачных местах, можно увидеть, как за кулисами она вытирает нос этим самым флагом. Удивительно трогательно. Сентиментально. Ах, как они любят песни отчизны!

Бедные, замороченные, замусоленные мудачки! Дома у мамочки они распускают нюни, словно плаксивые мышки. Да, всегда имеется седовласая дурища из «комнаты для дам», перед кем они разыгрывают эти номера. Это ее награда за дни и ночи, проводимые в сортире, – рассопливиться во время исполнения какой-нибудь из таких сентиментальных штучек. Необъятных размеров, с тусклым, безжизненным взглядом, она сгодилась бы в мамаши кому угодно – настолько была бестолкова и податлива. Настоящее олицетворение материнства – тридцать пять лет беременностей, мужниных оплеух, выкидышей, абортов, язв, опухолей, грыж, варикозных вен и других прелестей материнской судьбы. Меня всегда удивляло, что не нашлось никого, кто всадил бы в нее пулю и разом бы покончил со всем этим.

В чем братьям Минским не откажешь, так это в том, что они все учли, обдумали, как убрать всякое напоминание о том, чего бы им хотелось избежать. Они знали, как подать к столу уже отведанное раньше блюдо, и наводили лоск на изношенное тряпье прямо у вас под носом. Да, ничего не скажешь, они были умельцами. Они, возможно, даже были леваками, даром что оказывали помощь расположенной по соседству католической церкви. Вообще-то они принадлежали к унитариям 124. Непредубежденные, щедрые сердцем поставщики зрелищ для бедняков. Вот кем они себя считали, да так оно и было. Но я уверен, что каждую ночь, подсчитав выручку, они отправлялись в турецкие бани, а вполне возможно, и посещали синагогу.

Но пора вернуться к Клео. Сегодня, как и прежде, подается Клео! Явление ее происходило дважды: в первый раз перед антрактом, а потом перед самым концом представления.

Ни Марсела, ни Мона никогда раньше в бурлеске не бывали. Они держались qui vive 125с самого начала до конца. Комедианты работали на них; работали на пределе непристойного, к которому ни Марсела, ни Мона не были подготовлены. Комедианты трудились вовсю. Годилось все, что им требовалось для создания иллюзии высшей власти Неосознанного: мешковатые штаны, ночной горшок, телефон или вешалка для шляп. В любом бурлесковом актере, если он чего-то стоит, есть нечто героическое. Ведь на каждом представлении ему приходится убивать цензора, который стоит как призрак на пороге подсознательного «я». И актер не только убивает призрака на наших глазах, он еще мочится на него и рвет на части его плоть.