Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

– Только бы он не окочурился!

– Анюш, во-первых, это могут быть черновики, во-вторых, попытка экспериментальной прозы…

– Я душу свою опорожнила! Какой эксперимент?

– Когда же ты успела? Аня!

Она молчит. Она уверена, что этот роман о ней. О ней и о нем. Мне ли не знать, кого бы она хотела здесь встретить?

– Аня!

Ее нет. Не притаилась же.

– Анюша!

Но зато есть несколько страниц. И пусть я окажусь дурак дураком, пусть параллельно, на этом же листе уступами ускользает вниз неведомый мне диалог Ани с ним (я знаю его имя, мне не нравится его имя) – я буду анализировать то, что знаю. Всем прочим оставляю возможность наслаждаться игрой несоответствий. Но ведь ее еще надо суметь организовать. А по силенкам ли, коллега? Скажи мне, кто твой герой, и я скажу тебе, кто ты. А я не Леверкюн, и не Лужин, и не доктор из одноименного ему романа. Я вообще не понимаю, как можно было вообразить, что я отделю свет от тьмы. Или я не затем здесь, коллега? Повторяю, я только лишь констатирую. Впрочем, иногда я пишу стихи. Неплохие, но и не настолько хорошие, чтобы… Я очень хотел написать рассказ о том, как человек сочиняет стихотворение. И на срезе дня, как на срезе пня, проступают годовые кольца. Это должно было быть гениальное стихотворение. Но вот его-то я написать и не смог.

И все-таки я попытался смешать эти строки, их варианты, их вязкую, точно пахота, черную вязь – с какофонией уж такого прозрачного летнего дня – с криками детей за окном: а Максим выйдет? отдай! бабушка, она не отдает; с маминым пересказом последней серии мексиканского сериала – по телефону подруге: и ты не можешь себе представить, Лиза, что сделалось с Игнасио, когда она ему это сказала, а бедная его мать, ах, Лиза, почему все дети вырастают такими неблагодарными?..— с новыми подробностями обстрела сербами Сараево, с увещеваниями «купить себе немного Олби», с криком жены, вычитавшей в газете, что купленная мною вчера немецкая тушенка содержит кишечные палочки…– и ничего не осталось, день проглотил его целиком. Я, наверное, слишком ворсисто и плотно…

– Это – белочка, Томусик. Здравствуй, белочка!

– Не истери.

Очень близко – два голоса – мужской и женский.

– Говорила мне мамочка: не пей, сынок, козленочком станешь!– мужской, насмешливый и хриплый.

– Семка, а ты одет или в чем мамочка родила?– женский звонок и брезглив.

– Я в тараканах, Томусик. Такие суки бега по мне устроили. У, звери.

– Может, хватит симуляцией заниматься?

– Я занимаюсь ассимиляцией – делом всей моей жизни.

– Конечно! В массе-то вы, евреи, не пьете! Вы для этого себя слишком любите!

– Ну хоть кто-то же в целом свете нас должен любить?! Вот мы, Томусик, и делаем это за всех, между прочим, за вас! А ты голая, что ли?

– Я вообще еще словно не вся здесь.

– У-я! Ты мне снишься! Во бляха-муха! Интересно, к чему-то томусики снятся?– он, кажется, потягивается и почесывается.– Проснусь, расскажу. А ты не спи – замерзнешь!

– У меня в шестом «В» мальчик есть – все какие-то таблетки противоракетные изобретает. Может, он их мне в столовой подсыпал – когда я пошла за горчицей?!

– Ты – глюк! Не более того! Но и не менее того – увы!

– Севка дохнет от его сочинений.

– Всевочка!– вдруг нежно выпевает он.

Я знаю это имя. Аня его не произнесла – она его там сейчас произносит. Возможно, что оно пишется уже на второй половине этого листа. Сшивая нас, переплетая, брошюруя… Как это пошло!

Светает?

Я начинаю видеть эту парочку. Мы, кажется, сидим в лодке. Я – на носу, они – на корме. В одной лодке – незамысловатый такой троп.

Ани нет. Мы не плывем. Мы, кажется, на берегу. Я почти ничего не вижу. Привстаю и сажусь:

– Геннадий.

– От Геннадия слышу,– гундосит Семен, голова – на коленях. Он, что ли, в трусах? Волосатые ноги…

– А вы, собственно, кто?– На Томусике скучное синее платье… Света больше и больше!.. Нос у нее картошечный, взгляд настырный…

– Я? Литератор.

– Вы? Это вы?!– она привстает и грузно оседает, коротконогая и плотная.

– Я отнюдь не тот, за которого вы меня…

– Но это – ваш роман!– кричит она.

– Вы Семена разбудите.

– Откуда вы знаете его имя?– она ликует.– Это – ваш роман!

– Уверяю вас, не мой!

– Но вы пишете романы?

– Рассказы и повести. Кстати, мою повесть о Блоке «Причастный тайнам» вы могли читать.

– Причастный тайнам – плакал ребенок о том, что никто не придет назад. Нет, удовольствия не имела!

Семен уже сполз на дно и сладко посапывает. На нем не трусы, а шорты.

Вокруг же – дно озера или моря. Рыже-красные звезды, сухие водоросли и, будто редкие гребенки, скелетики рыб. На белесом песке. Пустыня дна. Испитая чаша. Жизнь, ставшая гербарием. Пространство прошедшего времени.

– Какой-то бассейн для психов! Если будем себя вести хорошо, он и воду нальет!– и вдруг, решительно перебравшись с кормы на срединную скамью, она упирается своими толстыми коленями в мои.– Геннадий! У вас есть план действий?

– Планом это назвать трудно. Но я думаю, что мы должны быть друг с другом предельно, беззастенчиво откровенны. У нас нет иного выхода.

– Абсолютно согласна! Во-первых, определимся с идейно-художественным направлением. Романтизм и символизм как явления, завершившие свой исторический путь в девятнадцатом и, соответственно, в начале двадцатого века, отметаем. Вы согласны! Что мы видим вокруг себя? Типичный пейзаж Сальвадора Дали. О чем это нам говорит!

– Ну не так, чтобы уж Дали,– я бормочу, она не слышит, не расположена!

– О том, что автор находится под безусловным влиянием сюрреализма. Однако незакрепленность этого направления на нашей почве, по сути же, полное отсутствие корней…

– Хватит ля-ля, мужики,– бормочет Семен, не приходя в сознание.

– …вселяет надежду, Геннадий! Тем более что предыдущий текст…

– Вы читали? Вы читали его и молчите?!

– Я не читала. Я рассказывала, как все было на самом деле. Это был чистой воды реализм, хотя и не без влияния того, что в современной западной литературе принято именовать «потоком сознания». Безусловно, традиционный, классический реализм, тем более его социалистический вариант, нуждается в некотором обновлении. И я могла только радостно приветствовать…

– Тамара! Умоляю! Просто текст!

– Что – мой рассказ? Поток – весь, целиком?!

– Весь. С самого-самого начала.

– Но так не бывает. Даже у сюрреалистов.

– Ваш второй рассказ – пусть только в мелочах, в каких-то проговорках – неминуемо будет отличаться от первого. Очень может быть, что автор этого от вас и ждет.