Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана

Чистовик. Сразу пишем все набело. Пусть лишь как вариант. Я согласен! Идея весьма продуктивная. Суть идеи – наглядно явить многовариантность бытия. Значит, наново!

– На филфаке, я угадал?

– Я – историк. А вы?

– Программист.

– Ты? С чего бы?

– Что? Не похож?

– Ты, Геняша, на средней руки литератора очень похож, от которого жена свалила в Израиль и который плывет теперь в лодочке без руля и без ветрил.

– Куда ж нам плыть… Шутница, затейница, проказница.

– Охальница!– и весело надувает правую щеку.

– А подстриглась когда?

– Позавчера.

– Qu’est-ce que c’est позавчера?

Она пожимает плечами и потому, вспомнив о них, опускает присборенные крылышки своего сарафана.

– Нашенький-то – символист, не иначе! А если я по пояс заголюсь, вас с ним это не будет смущать?

– Мы будем восхищены. Вот только что ты принимаешь за символизм?

– То, что меня, несчастную, прибило-таки к твоей утлой лодчонке!– змеино покачиваясь, она выползает из тесного сарафана. Как всегда, чуть смущена своим бесстыдством (смущение + бесстыдство = вечная женственность); как всегда, почти случайно заглядывает мне в глаза.

– Неотразима,– отвечаю губами, потому что глаза мои говорят… я не знаю о чем. Наверняка о другом.– Ты отыскала Всевочку?– вот и губы о том же.

– Похоже, мы тут с тобою одни.

– Нет, почему же! Мой утлый челн знавал и иных пассажиров.

– А именно?

– Семочку и Томочку.

– Ты их не знаешь?

– Имел удовольствие! Семочка пива алкал. Томочка – покоя и воли. Ушли аки по суху.

– К Семке у меня дело есть. Ай, как жалко! И давно ушли?

– Qu’est-ce que c’est давно?

– Ты думаешь, что времени здесь нет?– в ее голосе не испуг, но все же!

– Думаю, что нет.

– Значит, ты не утонешь. Прыгни – проверим. Надо же знать!

– Что знать? Который час?

– Только представь: ты барахтаешься, захлебываешься, кричишь, исчезаешь, выпрыгиваешь, опять захлебываешься – и так проходит вечность! Я смотрю на тебя из лодочки и думаю: спасать или не спасать? И так проходит вечность! Нет, нашенький наверняка символист! Ну что – будем прыгать?

– Будем. Но сначала ты мне перескажешь свою главу.

– Это, миленький, для тебя не менее самоубийственно будет. А ты откуда про нее знаешь?– не голос – хамелеон; и только синющие глаза, как всегда, доверчивы и изумленны.

– Вычислил.

– Ну да. Ты же у нас программист.

– Аня! Если мы восстановим весь текст, мы выберемся из этой черной дыры!

– И поженимся, да? И будем жить долго и счастливо. И умрем в один день!

– Сколько страниц ты примерно наговорила?

– А что, с Томочки и Семочки ты уже снял показания?

– Аня, сколько страниц ты…

– Откуда я знаю! А помнишь, в «Дон Кихоте» – второй том начинается с того, что герои прочли только что напечатанный первый?

– Умница, Аня! Мне с тобой интересно!

– В виду обнаженной девичьей груди это звучит почти что скабрезно!

– Аня, красавица! Дай мне еще! Сведений, Анечка! Не упрямься! Пусть не дословно – пунктиром.

– Достал! Разве только пунктиром… Я о себе говорила, о Всевочке, и опять о себе и о Севке… Абсолютно отвязно, не как ты: что-то скажут читатели, а вот это понятно, а это – не слишком наукообразно? Я чихала на них. Как вело, так и шла. Как корова по пашне.

– Что ж, рабочее название опуса у нас уже есть – «В ожидании Всевочки». Для начала – неплохо.

– У меня с самого первого дня было чувство, что я его вижу в последний раз.

– Потому что, Анюша, ты ведь сама говорила, что все время хотела порвать эту связь.

– Ну, говорила. Ну, говорю. Ну, буду говорить.

– Говори, говори, моя радость. Только не молчи!

– Ты что, воображаешь, что сможешь восстановить весь текст, а потом присочинишь эпилог?

– Почему нет? Иначе зачем я здесь?

– Чтобы мне было с кем коротать вечность.

– В ожидании Всевочки?

– Ну, если, Геняша, ты у нас уж такой Кювье и дерзаешь по высохшей косточке воскресить все сорок четыре тонны жира, костей и мяса, знай, что я всю главу занималась по сути тем же! Развязкой романа! Моего романа со Всевочкой. Я пыталась понять, для чего, и зачем, и к чему…

Вдруг закинула голову в небо, и глаза обесцвечены то ли им, то ли скукой. Она иногда очень быстро устает от меня. От моих разговоров, расспросов. Ладно, что же… Торс – богини. И груди с ее же упрямством вздернуты вверх. Все в ней так удивительно крепко, и точено, и точно, и ладно… Глаз скосила:

– Ты меня слушаешь или витаешь? Либо доктор Фрейд прав и все дело в папашке? Я его обожала, но потом – я отлично помню, как именно все началось. Мне было, наверно, лет десять. Я сидела на древней, обтянутой кожей кушетке, я любила шкарябать ногтями ее трещинки, и читала, сопя от избытка чувств, «Хижину дяди Тома». Вошел папа и закричал: «Как сидишь? Ноги сдвинь! Или в лярвы, может, захотела?» Вместе с ним вошел фельдшер, он хихикнул и гаденько мне подмигнул. О, эти розовые с теплым начесом штаны и резинки от пояса, которые в тот момент, очевидно, торчали наружу,– вечный ужас счастливого детства!.. Только по лестнице разбежишься, а мальчишки: «Есть вспышка!» или «Она меня сфотографировала!» Вы на девочек так не охотились?

– Погоди. Ты сейчас импровизируешь или пытаешься воспроизвести тот текст?

– А пошел ты!– она снова змеится, вползая в свой розовый сарафан.

– Нюш, молчу! Ну прости.

– Этот фельдшер пришел посмотреть мое горло. Рядом с собой усадил, всю облапил, я в детстве толстая была, смотрит в горло, а лапища держит на бедрах, вот так, и тихонько елозит… Гаже этого, знаешь, ничего уже не было! А папаша курил у окна и не видел. Во мне лярву видел, а в этом козле старом – нет! А потом пошли запахи. Это вообще было что-то! Он терпеть не мог запах моих больных дней. И кричал маме: «Что у нее там в штанах – что ли, рыба издохла?» Мыться мы же ходили один раз в неделю, когда в бане был женский день. А как он срывал с формы мои воротнички, как в казарме! Я и училась-то на отлично для того только, чтобы вырваться!

– Как от Всевочки?

– Да! Но Всевочка и отец – день и ночь! Севка – это огромное нервное окончание размером с человека, неприкрытое, ну вот ничем. Послушай, а что если уход – это лишь натяжение связи, ее утончение. То есть уход – это род утонченнейшей связи!

– Я не уверен. То есть я-то уверен, что это не так. Но у Марины Ивановны – не помню где – сказано: я всегда любила прощанием . Очевидно, у склонных к экзальтации женщин…

– Ой-ой-ой!– она морщит свой аккуратно скругленный носик, но до полемики не снисходит.– Я к чему тебе это все горожу? Моей племяннице сейчас четырнадцать. И у нее с дедом такая любовь! Даже мама разжалована в ординарцы. Командует Женька. А папашка мой перед нею, как на плацу – как я в своем гребаном детстве! Вот я и думаю, что в финале романа… Геш, если это – вечность, то там, во временности, мы же забудем все здешнее? И оно нас станет странно томить? Мы будем безнадежно что-то пытаться вспомнить…