Вирджиния Эндрюс - Сквозь тернии

— Коррин, — сказал я, — поклянись мне, что ты не выйдешь замуж и не оставишь своего отца доживать в старости и немощи. Поклянись, что никогда не оставишь меня.

Она так побледнела, будто боялась, что я запру ее опять на чердаке, если она откажет мне в моей простой просьбе.

— Коррин, я оставлю тебе все мое состояние, все, до последнего цента, если ты пообещаешь.

— Но отец, — проговорила она, склоняя голову и чуть не плача, — я хочу выйти замуж и иметь детей.

Она клялась, что любит меня, но по ее глазам я видел, что она оставит меня при первой же возможности.

Я же всю жизнь следил, чтобы в ее жизни не появлялись мужчины: она посещала школу для девочек, строгую религиозную школу, не допускавшую никаких вольностей…"

Я закрыл книгу и пошел домой. По дороге я думал о том, что не стоило Малькольму жениться и заводить детей, но, подумав чуть дальше, я понял, что тогда у меня не было бы бабушки. И, хотя она лгала мне и предала меня, мне хотелось любить ее и верить ей вновь.

На другой день я лежал на сене и читал о Малькольме, которому уже было за пятьдесят. Теперь он редко делал записи в своем дневнике.

"…Происходит что-то возмутительное и постыдное между моим младшим сводным братом и моей дочерью.

Я шпионил за ними, надеясь поймать их в момент объятия или хотя бы переглядывания, но они оба слишком осторожны. Оливия твердит мне, что мои подозрения беспочвенны, что Коррин не может иметь таких чувств к своему родственнику, неродному дяде, но Оливия тоже женщина, и ей свойственны все грехи их лицемерного женского пола. Будь проклят день, когда я поддался на ее уговоры взять этого мальчика в наш дом. Это была ошибка, наверное, самая крупная ошибка в моей жизни…"

Значит, и Малькольм ошибался, но, правда, в отношении людей, которые были членами его семьи. Не понимаю, почему он так не хотел, чтобы его сыновья были музыкантами? Или чтобы его дочь вышла замуж? Если бы я был на его месте, я был бы рад избавиться от нес, как теперь я хотел и молился, чтобы Синди куда-нибудь исчезла.

Я зарыл дневник Малькольма под сено и направился к бабушкиному дому, досадуя на Малькольма за то, что он не пишет о власти — и как заполучить ее; о деньгах — и как добыть их; о влиянии на людей — как заставить их подчиняться. Получалось, все, о чем он писал — это о том, как он страдал от своих сыновей, своей жены и дочери, не говоря уж о сводном брате, который влюбился в Коррин и нарушил всю его жизнь.

— Здравствуй, мой милый! — воскликнула бабушка, когда я проковылял в ее гостиную. — Где это ты был? Как мама?

— Плохо, — отрезал я. — Врачи говорят, что она никогда больше не сможет танцевать.

— Ах, — вздохнула она, — как ужасно. Так жаль.

— А я рад, — сказал я. — Теперь они с папой не станут танцевать дни напролет в гостиной, как они делали раньше, а нас не пускали туда.

Бабушка явно опечалилась. Отчего бы это?

— Бабушка, моя мама не хотит знать тебя.

— Надо говорить правильно, Барт, — поправила бабушка, смахивая украдкой слезы. — Надо было сказать: не хочет знать тебя, но как ты можешь судить об этом, если она даже не знает, что я живу здесь?

— Иногда мне кажется, ты ее любишь.

— Мне так жаль, что я ее больше не увижу на сцене. Она всегда была такой легкой и грациозной, что казалась частью музыки. Твоя мама была рождена для балета, Барт. Я представляю, насколько опустошенной и потерянной кажется теперь ей жизнь.

— Вовсе нет, — быстро ответил я. — Она теперь вцепилась в пишущую машинку и целый день да еще половину ночи работает над своей книгой, и это все, что ей нужно. А когда идет дождь, они с папой целыми днями лежат в постели и говорят о каком-то доме высоко в горах, о какой-то страшной старой бабке, которая все время носит серую одежду, а я тогда прячусь в туалете, подслушиваю и представляю себе, что это какая-то страшная сказка.

Бабушка, казалось, была шокирована.

— Ты шпионишь за своими родителями, Барт? Это плохо. Взрослым нужно побыть одним, да и всем нужно иногда быть в одиночестве.

Мне было отчего-то приятно, что я высказал ей, что я знаю все, даже про нее саму.

Она долго смотрела на меня своими голубыми глазами, а потом улыбнулась:

— Ты дразнишь меня, правда? Я думаю, что все-таки ты более воспитанный мальчик, чем хочешь казаться. Барт, запомни: если ты хочешь, чтобы люди любили и уважали тебя, ты должен обращаться с ними так, как хотел бы, чтобы обращались с тобой. Ты хотел бы, чтобы я шпионила за тобой?

— Нет! — возмутился я.

На следующий день был визит к этому ненавистному моему доктору, который заставлял меня ложиться ничком с закрытыми глазами, садился за моей спиной и задавал свои тупые вопросы:

— Ты сегодня Барт Шеффилд или Малькольм? Не буду отвечать.

— Как звучит второе имя Малькольма? Не твое дело.

— Что ты ощущаешь при мысли, что теперь твоя мама не будет танцевать в балете?

— Я рад.

Это удивило его. Он стал писать что-то в блокноте; когда я обернулся, чтобы подсмотреть за ним, я увидел, что его лицо покраснело от возбуждения. Я решил подкинуть ему еще какую-нибудь мысль.

— Мне бы хотелось еще, чтобы Джори упал тоже и сломал обе коленки, тогда я буду быстрее, ловчее, чем он, все буду делать лучше, чем он. И, когда я буду приходить куда-нибудь, все будут смотреть на меня, а не на Джори.

Он ждал, чтобы я сказал еще что-нибудь. Не дождавшись, мягко сказал:

— Я понял тебя, Барт. Я понял твой страх: ты не так любим своими родителями, как Джори. Ярость обуяла меня.

— Нет! — заорал я. — Она любит меня! Она любит меня больше! Но я не могу танцевать! Это все танцы! Это они заставляют ее смеяться с Джори и хмуриться, глядя на меня! Я хотел раньше вырасти и стать врачом, но теперь больше не хочу. Потому что мой родной отец, оказывается, не был врачом. Они все врали. Он был адвокатом.

— Откуда ты узнал это? — спросил он.

Не стану отвечать. Не его дело. Это сказал Джон Эмос. И бабушка говорила папе, я слышал. А юристы еще умнее и интереснее. Я тоже буду таким. У танцоров хорошие лишь ноги, а не мозги.

— Может быть, ты хочешь сказать мне еще что-нибудь, Барт?

— Да!! — Я вскочил с кушетки и схватил со стола его нож для разрезания бумаги. — Прошлой ночью, когда светила луна, мне показалось, что она зовет меня. Я открыл окно и хотел завыть. Потом мне захотелось крови. Да, мне захотелось попробовать вкус крови. Я побежал, как сумасшедший, через лес наверх, в гору, и бежал, пока не увидел прекрасную женщину с длинными-предлинными золотыми волосами, которая появилась прямо из темноты.

— И что ты сделал дальше? — спросил врач, когда я замолчал.

— Убил ее и съел.

Он снова пустился что-то записывать, а я загреб ладонью со стола горсть леденцов, которые он держал для маленьких пациентов. Подумав, я взял еще несколько, вспомнив о бабушке — может, она захочет.