Алексей Слаповский - Они

— Я могу и один, но, сам знаешь, как там к старикам относятся.

— Да не в том дело, что ты старик, а в том, что похож на идиота, прости, пожалуйста!

М. М. помолчал. Никогда сын так не обзывал его. Надо бы обидеться. Но он теперь чувствует только жалость, как и ко всем людям. Исходя из сделанных открытий, М. М. понимает, что сын, как и все, оккупированный. И, значит, он, как и все, считает других оккупантами. В том числе отца. И его выкрик — это бунт подневольной и униженной души.

— Ты не сердись, — сказал М. М. — Дела-то на час.

Виктору стало совестно за свой срыв. К тому же он подумал, что в сложившейся ситуации лучше уйти. Иначе может кончиться неприятным разговором. Или вообще все кончится: Кристина из тех женщин, которые не дорожат ничем. Прибило что-то к их берегу — спасибо, уплыло — туда и дорога. Ленивый фатализм. (В отличие от того трудолюбивого, русского, когда человек придумывает себе судьбу, карму — это слово тоже стало русским, как и всякие чакры и дао — и пригребает к своему берегу ненужное, если оно кажется ему фатальным, а нужное, наоборот, отпихивает, если видит, что оно как-то не рифмуется с его кармой.)

Он оделся.

Вышел в прихожую.

В ванной шумела вода.

Лучше уйти молча. Даже самая фаталистичная женщина не допустит, чтобы мужчина ушел без последнего разговора, значит, захочет встретиться, вот тогда все и поправим.

Шиваев принял их не сразу, но с охотой.

— Извините, что беспокоим, — начал Виктор, но Шиваев махнул рукой:

— Ничего, ничего! Мы знаете что? Мы устроим-ка вам очную ставку. Хочу посмотреть, как этот тип будет выглядеть в присутствии человека, которого чуть не убил!

Говоря это, Шиваев набирал номер.

Карчин ответил ему.

— Любезный Юрий Иванович, Шиваев беспокоит, следователь. Весьма прошу прибыть ко мне в ближайшее время.

Ответ Карчина его явно удивил.

— То есть? Вас же предупреждали! Что значит — наплевать? Вы где вообще? Что значит — далеко? А вы понимаете, что я имею право объявить вас в розыск?

Послушав, Шиваев положил трубку и сказал:

— Говорит: объявляйте. Ну, хам! Так, ладно. Пишем представление прокурору!

— А может, не надо? — вдруг спросил М. М.

— То есть?

М. М. и сам был удивлен. Шел решительно, намеревался настаивать и требовать, и вот вдруг жалко стало Карчина, который, судя по всему, уехал от неприятностей. Жалко, как и сына, как всех остальных, как этого следователя, которому, по сути, совершенно не нужен этот Карчин. Да и работа эта ему в тягость, догадался вдруг М. М., видно, что постоянно чем-то себя разогревает, подначивает, стимулирует. Да и как иначе жить в режиме скрытой оккупации, когда не знаешь, за что тебя похвалят, а за что поругают, когда запутался уже, что правильно, а что неправильно. Какие-то вот звезды сошлись над следователем, и он гневается на Карчина, в розыск собирается объявить, а сошлись бы иначе, оправдывал бы его, давил бы на М. М. — с одинаковым рвением. Трудно людям, трудно.

М. М., размышляя об этом, сам не заметил, как встал и вышел из кабинета, и уже брел по коридору, глядя в пол и напряженно хмурясь.

— Чего это с ним? — спросил Шиваев.

Виктор прикоснулся пальцами к виску.

— Да? После побоев?

— Вообще-то усугубилось.

— Тем более наказать надо негодяя!

— Да надо бы, — сказал Виктор, глядя на телефон, звук которого он выключил, а там высветился телефон Кристины. — Извините, мне пора.

— Ну, люди! — развел руками Шиваев. — Сами не знают, чего хотят! Ладно, идите.

Оставшись один, Шиваев некоторое время смотрел на лист бумаги, вспоминая, что он собирался сделать. С ним это бывало: что-то вроде ступора. И даже хуже, ранний маразм какой-то. Дома откроет холодильник, стоит и напрягается: зачем открыл? Закрывает, возвращается к телевизору, а там футбол, а футбол без пива он не смотрит, следовательно, ходил за пивом. Что удивительно — если бы не очень он хотел пива, то можно бы забыть, но ведь четко и ясно хотел именно пива, очень даже хотел, как же это можно, за несколько секунд пути к холодильнику забыть о том, чего так сильно желаешь?

Шиваев все-таки написал представление прокурору. А потом приказал привести Расима.

— Я о твоих и о ваших делах все знаю, — сказал он ему.

— Ваша работа такая, — согласился Расим. — А я вот ничего не знаю.

— Ехидничаешь?

— Нет. Просто интересно, за что сижу.

— Ты еще не сидишь, а задержан.

Шиваев был почти оскорблен. Один подследственный с подпиской о невыезде уезжает и не скрывает этого, другой хамит! Полное уже неуважение к закону у всех!

— Но сидеть ты будешь, — продолжил Шиваев. — Вопрос один: сколько. Аукцион — знаешь что такое?

— Конечно.

— Хорошо. Моя цена — три года.

— Вообще-то срок суд назначает. Разве нет?

Шиваев оставил этот новый хамский выпад без внимания.

— Три года! — отрубил он. — Теперь смотри. Каждый твой правильный ответ — год минус. Каждый неправильный — год плюс. Сыграем?

Расим не ответил, Шиваев начал игру.

— От налогов много денег скрываете?

— Совсем не скрываем.

— Ответ неправильный. Плюс год. Взятки давали за оформление фальшивых регистрации?

— Никому не давали.

— Ответ неправильный. Плюс еще год. Сколько ворованных машин с перебитыми номерами через вашу стоянку на продажу ушло?

— Ни одной.

— Ответ неправильный. Плюс еще год. Уже шесть.

— Вы что, до ста догнать хотите?

— А это от тебя зависит. Продолжаем игру.

Юрий Иванович и Ольга второй день вместе.

Они все время понемногу выпивают, как бы не давая себе опомниться. Накануне ночью договорились до того, что надо пожениться. А перед этим Карчин рассказал Ольге всю свою жизнь. Он уже рассказывал, но теперь сделал это по-другому. О том же самом, но другими словами. В том числе о событиях недавних, не коснувшись только одного: бумажных самолетиков. Словно побаивался этой темы.

Ему было с Ольгой удивительно. Он даже сказал:

— Мы с тобой будто в одном классе учились и за одной партой сидели, — погладил по щеке. — Дружочек Оля!

— Ну, я попозже училась, я младше все-таки. Но я тебя понимаю. Слушай, а как все-таки с детьми?

— Просто. Из твоих двое взрослые, ты им не нужна.

— Как это не нужна? Хотя...

— Возьмем твоего младшего, вот и все. Мой старший тоже взрослый, а младшего второй жене оставлю. Я им все равно не нужен. Буду обеспечивать, конечно. Хотя она не пропадет, найдет кого-нибудь.

— Красивая?

— Эффектная.

— То есть красивая?

— Говорю: эффектная. Большая разница.

— Вообще-то понимаю.

Юрию Ивановичу с Ольгой было легко, но не той холодной и безразличной легкостью, какая случалась с мимолетными женщинами, которые профессионально умеют, выражаясь современно, не напрягать, а легкостью иной, когда не нужно ничего из себя строить. И не хочется, и такая это женщина, что все равно поймет. Да и зачем? Если раньше Карчин воспринимал людей в ряду своих текущих проблем, то есть собственно как проблемы, в том числе и женщин, то теперь, к Ольге, это слово было абсолютно неприменимо. А еще удивительным было какое-то впадение в детство. Карчин, как верно догадалась Ольга, никого до этого толком не любивший и ни в кого даже не влюблявшийся, не знал, в чем, оказывается, одна из прелестей этого состояния: любовь — игра в детство, даже часто и не игра, а просто детское состояние. Детские слова, детские поглаживания. Вот Ольга, сама тонкая почти по-девичьи, крохотная, по сравнению с ним, называет его, большого, полного, солидного мужчину, не вчера разменявшего пятый десяток, «масенький мой» — и он уже не смущается, он сам в ответ шепчет что-то вроде: «деточек мой славный» или совсем нелепое « Олюшончик-лягушончик»...