Владимир Чивилихин - Память (Книга вторая)

Любознательный Читатель. «Городской совет»? Звучит слишком, знаете, современно.

— В Ипатьевской летописи черным по белому написано: «Козляне же светъ створише».

— И что же он решил?

— Он еще раньше решил сражаться до последней возможности, а теперь надо было, наверное, сообща подумать, как защититься от неожиданного тактического приема Бурундая, от неуязвимых стрелков, поражающих всякого, кто рискнул высунуться из-за бревен, чтоб натянуть тетиву. Ведь козельский ров был очень узким — скорее всего, его ширина вверху определялась длиной бревен перекидного безопорного моста, всего-то метров пятнадцать или двадцать, чтоб могли надежно лечь стволы крепких мачтовых сосен. Кстати, он и сейчас примерно такой же ширины, и легко представить, какой меткостью и убойной силой обладали дневные козельские стрелы и ночные — Бурундая…

— Для сильной стрелы, конечно, это не расстояние…

— Однако перескочить через такой ров невозможно, а засыпать, сровнять его с поверхностью земли даже с помощью современных мощных самосвалов и бульдозеров — дело не шуточное. Тем более что он имел огромную глубину, и это — одно из главных обстоятельств, объясняющих феномен Козельской обороны.

— Простите, но ведь мы не знаем подлинной глубины козельского рва…

— Верно, все крепостные рвы средневековой Руси позасыпаны-позамыты; до полуисчезновения помельчавшие, они давным-давно поросли в сегодняшних глухоманях дикими травами, лесом и кустарником, а во Владимире, Торжке, Киеве, Чернигове и многих иных местах совершенно заровнены, застроены, и никакие археологические изыскания, наверное, уже не обнаружат их подлинного облика. Козельск же — счастливейшее исключение. В конце прошлого века козельский ров был подновлен — по нему, под мостом, прошла железная дорога, о которой мы уже вспоминали. Правда, в тридцатые годы она была снята, но проран в перешейке Козельского мыса остался.

— Значит, глубину его можно измерить!

— Можно. Только я попытался прикинуть в другом месте, более удобном — с железнодорожного путепровода через Другусну. На глаз от головки рельса до воды было примерно тридцать пять метров. Зная, однако, что для моего глаза любая глубина всегда почему-то кажется глубже истинной, я позже написал козельскому краеведу В. Н. Сорокину, попросив его точно измерить заветную вертикаль. Вскоре он прислал мне ответ: «От рельса до уровня Другусны 28 метров. Но прошу Вас учесть, что к Древности Другусна была полноводнее». Я это учел, так же как примерную толщину снега и льда на дне козельского рва весной 1238 года, и естественный подъем поверхности мыса к перешейку, перерезанному рвом, и так называемый культурный городской слой, накопившийся за семь с половиной веков. Выходило, что глубина козельского рва была около двадцати пяти метров.

— Мы оставили этот ров среди апрельской ночи 1238 года, когда его беспрепятственно засыпала орда, стены оказались без защиты, а козельский городской совет заседал…

— Предполагаю, что козельцы быстро нашли эффективную защиту от смертельных стрел, посылаемых из Древесного завала.

— Что имеется в виду? Как можно защититься стрелку на стене от профессионально метких и сильных стрел противника в темноте и засевшего совсем рядом за надежным укрытием?

— Достаточно толстая плаха с узкой прорезью или небольшим, неразличимым в той самой ночной темноте отверстием для ответной стрелы — надежная гарантия безопасности. Такими простыми и надежными щитами козельцы, быстро прикрыли все бойницы башен и проемы забрал, их стрелы снова начали разить врага на подступах к валу. Падали пораженные насмерть, корчились в муках раненые, пока их случайно не находила другая стрела или торопливые руки живых не перекидывали судорожное тело в ров, где через несколько мгновений раненого встречала смерть. Со стен было видно, как черная толпа начала редеть, откатываться назад, растекаться по сторонам. На забралах появились защитники крепости, отбросившие щиты. Они, не прячась, тщательно вьщеливали суетливые темные фигуры и расстреливали их.

— И сами падали под меткими стрелами, выпущенными из древесного завала?

— Нет. Стрелы их не брали! Степные стрелки, чьи глаза попривыкли к темноте, метили точно в проемы забрал и с ужасом видели, что стрелы попадают в грудь, живот, шею, голову, но эти бессмертные урусы не исчезают за бревнами, а продолжают сеять смерть по ею сторону вала.

— Такому предположению соответствует какая-нибудь легенда?

— Это — реальность, какой не могло не быть при защите Козельска.

— Ну, знаете!..

— Знаю… Бурундай, не понимая, что происходит у вала, откуда слышались такие же, как днем, стоны и крики, гнал и гнал из лесу толпы воинов, надеясь за эту ночь заполнить ненасытный ров хотя бы до половины. Когда ему донесли, что на стенах крепости появились железные урусы, от которых отскакивают стрелы, он не посмел нарушить волю Батыя и приказал продолжать дело, несмотря ни на какие потери. В его положении это было единственно правильное решение. Оно опиралось к тому же на опыт умирающего Субудая, взявшего столько городов во вселенной, сколько Бурундаю не взять, проживи он еще пять раз по десять лет. Великий воитель учил, что любой город надо брать, наращивая напор и ярость, только непрерывным — из ночи в день, изо дня в ночь — штурмом.

Пока жив еще старый воитель, пока спят чингизиды в теплых урусских жилищах, Бурундаю надо сделать все возможное и даже невозможное, чтобы сохранить свое лицо достойного преемника Субудая. Нет, он, Бурундай, может взять даже больше богатых городов, чем великий старец, если сохранит лицо и возглавит потом главный поход к бескрайнему синему морю, что сливается на дальнем западе с бескрайним синим небом, чего никто не видел, кроме великого Чингиза. Только покоритель вселенной увидел это в своих вещих снах, а Бурундай не только увидит наяву, но и спустится к соленым пенным волнам, и разожжет жертвенный костер, и какой-нибудь преданный блюститель жизни полководца, урянхаец или кипчак, смоет теплой водой соленую пену с крупа его коня…

За ночь Бурундай побывал у костров тех десятков и сотен, что ожидали своей очереди бежать с ношей ко рву, прикрываясь легкими круглыми щитами, и в густых куртинах, где воины, неумело махая урусскими топорами, валили охвоенный лес и ловко обсекали сучья саблями, посновал вдоль длинной ленты подносчиков сучьев и веток. Приблизившись к валу, молодой воитель долго рассматривал в рассветной полумгле черные фигуры неуязвимых урусов, что посылали со стены и башен стрелу за стрелой в головную толщу его войска, занятого простым, но тяжелым и опасным делом, на какое должно бы гнать рабов, а не хозяев Великой Степи.