Владимир Чивилихин - Память (Книга вторая)

— Ур-р-ра-а-а-гх!

Конь Бурундая прянул на высокий голый куст. Больно хлестнуло по глазам веткой. Полководец прикрыл их, отжимая слезу пальцами свободной руки, а другой так осадил коня, что тот взвизгнул от боли и недвижимо застыл в мучительном оскале. А Бурундай наконец услышал музыку боя — лязг железа и предсмертные крики, но все покрыл всполошной набат. Урусы поздно хватились — во вселенной нет сил, что могли бы сейчас остановить воинов Бурундая. Их будут насквозь пронзать острыми пиками, опрокидывать вместе с лестницами в ров, засыпанный лесным хламом и мертвыми телами, разваливать им головы надвое мечами и топорами, но подымутся по другим лестницам другие, и урусов не хватит, чтобы умертвить всех. Увязив копья и дротики в телах врагов, отбросив сломанные сабли, они взойдут сейчас по человеческому мясу на стену, где вырвут из кожаных чехлов ножи, тут же падут от урусских железных дубин да мечей, и в этот момент прыгнет на город тысяча барсов Бурундая.

— Ур-рр-ра-гх!

Древний клич вырвался из тысячи глоток совсем рядом, и Бурундай открыл еще слезящиеся глаза.

— Ур-рр-ра-а-а-гх!

Грозный рев удалялся в метель и темноту, но стал слышней, потому что урусский колокол внезапно смолк, будто вдруг вырвали его железный язык. Вскочили уже на башню храма, опередив барсов Бурундая? Срывают одежды с юных дев, роются в княжьем доме, а этого маленького белоэадого волчонка волокут за волосы, чтобы утром Бурундай бросил его к ногам Бату?

Среди ночи Субудай неожиданно позвал к себе Кокэчу, и охранник понял, что старый воитель хочет попрощаться с сыном, потому что вот уже два дня он гнал от себя лекаря, желая поскорей встретиться с предками.

Отец, к удивлению Кокэчу, сидел у очага и грелся.

— Ты растешь, сын, — сказал Субудай, — и тебе пора знать то, что ты должен знать, если служишь потомкам Темучина.

— Слушаю, отец.

— Это был страшный поход. Темучин учил меня, что множество — страшно. Для урусов не было страшно множество моих воинов — я привел их сюда столько, сколько было нужно. Мне было страшно множества чингизидов… Знаешь, почему курултай назначил главой похода не старшего Орду, а второго сына Джучи Бату?

— Не знаю, отец.

— Джучи отказался завоевывать эти страны, и Темучин, шепчут, его умертвил. Орда покорил только слабые народы, что жили на север от родины твоего отца и деда. Бату никого не покорил. Курултаю надо было, чтоб между ними жила неприязнь, но чтобы каждый из них слушался меня, покорившего столько народов, сколько тебе лет… Младшие сыновья Джучи Шайбан и Тангут — не в счет. Ты заметил, как они смотрят мне в рот, когда я говорю?.. А почему я послал на южных кипчаков Монке с братом Бучеком?

— Не знаю, отец.

— Монке и Бучек, сыновья Толуя, — воины, как и их отец. У них отросли крылья, но пока они только степные воины, и здесь бы мне мешали… А Гуюк, сын великого хана Угедея, ненавидит Бату, потому что тот глава похода, хотя сам Гуюк никогда не станет воителем в отличие от младшего своего брата Кадана, которого Гуюк ревнует к его уже родившейся воинской славе. Курултаю надо было, чтоб я стоял и над этими братьями да гасил их склоки с Ордой и Бату… А почему я держу правнука Темучина Бури с его дядей Байдаром, сыном Чагатая, подальше от всех остальных?

— Не знаю, отец.

— Бури — самый безродный среди чингизидов. Его погибший от хорезмской стрелы отец Мутуген, внук Темучина сын Чагатая, однажды увидел в ставке красивую жену домашнего слуги, увел ее в закуток и соединился с нею. Ее разлучили с мужем и оберегали, предполагая, что она понесла, а когда родился Бури, отдали назад мужу. Бури дерзок не по годам, пьет много вина, в пьяном виде всегда клянет Бату, и пожилой рассудительный Байдар при нем исполняет роль дядьки-опекуна… Курултаю надо было, чтоб я держал над ними руку и отводил их от Бату. Теперь ты понимаешь, сын, что за любую неудачу в походе отвечает перед курултаем и великим ханом твой отец?

— Понимаю… И я не хочу служить чингизидам!

— Никому больше не говори таких слов! За них тебе, Урянктаю и мне забьют камнями рот.

— И ты, отец, поэтому служил Темучину, его сыновьям, а теперь внукам?..

— Да, сын. Другой причины у меня не было и нет.

Невидимая туча надвинулась на город своим разверстым чревом. Косые снежные пряди погустели, задними зачернело совсем непроглядно, только метались и пухли в той черноте красные отсветы, будто дышал огненной пастью дракон из древних сказаний. Вдруг, пробив тьму и пургу, по глазам Бурундая остро полоснуло открытое пламя.

Зажгли город, бараньи головы! Пропадет в огне зерно, сгорит надежда Бурундая. Он свирепо взмахнул плетью, и конь одним прыжком вынес его на открытое место, где дуло сильней. Телохранители ринулись за полководцем навстречу многоголосому вою, что нарастал впереди, пронзая ветер и сердце Бурундая. Перед мордами коней шарахались, топча раненых, воины, убегающие от этого дикого предсмертного воя. Огонь впереди прожигал черный дым кривыми всполохами и оседал, будто вправду высовывал и прятал пламенные свои языки многоглавый дракон.

Огненные брызги из страшного зева летели навстречу всадникам. В беспорядочной толпе бегущих воинов появился первый, кто вырвался из пасти дракона. Он горел и дымился. Бурундай мельком узрел, как его толкнули, а он пытается подняться, запрокидывает к небу лицо в черных пузырях и с белыми мертвыми глазами. Полководец содрогнулся, как пугливая женщина, но тут же забыл об этом, потому что впереди было много живых факелов, бегущих и ползущих, куда больше догоравших, уже недвижимых головешек, а еще дальше такое, чего бы он не хотел увидеть даже в кошмарном пьяном сне.

За валом ярился огонь. Полыхал весь ров. На стене бегали урусы в железных одеждах и швыряли белые легкие сосуды, которые вспыхивали внизу новыми и новыми негасимыми очагами. Перекинули через забрала большие деревянные бочки. Первая тяжело ударилась о ледяной уступ под стеной, развалилась и растеклась — разбрызгалась густой черной жидкостью. Огонь бросался на нее красными языками, задыхался от черного дыма и снова вспыхивал, чтоб уже не остановиться, а воспламенить все вокруг, даже под собой, внизу, в сердце рыхлого лесного хлама, куда стекали быстрые огненные струи. Запахи горящей смолы, березового дегтя, душистого урусского масла смешивались с тяжелым и сладким трупным духом. К горлу Бурундая подступила тошнота. Полководец с мрачной отрешенностью вглядывался сквозь дым в этот всепожирающий огонь, что жаром своим, набирающим силу, начал словно бы оживлять во рву его бывших воинов — пытаясь встать, они приподнимали головы, медленно шевелились, тянули к нему горящие руки, выгибали спины, вздувались и лопались.