Владимир Чивилихин - Память (Книга вторая)

Пола, Пола… Стоп! Где-то я, не то у Татищева, не то в летописях, встречал название этой реки! Схватил с полки второй том «Истории Российской» Татищева. Да, вот оно, переложение события 6455-го, то есть 947 года: «Ольга, оставя в Киеве во управлении сына своего, сама со многими вельможи пошла к Новугороду в устрой по Мете и по Поле погосты»…

— Ты чего там? — недоуменно спросил Иван.

— Понимаешь, почти за тысячу лет до твоих машин по этой Поле проехала княгиня Ольга, наверное, навестить свою родину, и селения, то есть погосты, устроила. Зимой, наверно, потому, что все лето перед этим она осаждала древлянскую столицу Искоростень. Конечно, зимой! Дальше ясно написано: «…а сани ея стоят в Плескове и до сего дни».

— Зимой как по шоссе, — профессионально подтверждает брат Иван, глубоко затягиваясь дымом.

— Слушай, а вот по твоему опыту, шоферскому и диспетчерскому: какой тут самый скорый зимний путь до Новгорода?

— Селигером, — говорит Иван, не глядя на карту. — Мимо Столбенского острова. Перед большим островом Хачиным налево, пока не упрешься в берег, а там мимо Березовского городища немного лесом н небольшим озерцом на Щебериху. По ней на Полу, к Ильменю, тут тебе и Новгород… Все эти дороги я знал как свои пять пальцев. И бездорожья тоже… Осташков, Валдай, Старая Русса.., Новгород, помню, взяли в январе сорок четвертого. Севернее Волховский фронт здорово жиманул…

— Удивительное совпадение! — вдруг вырвалось у меня.

— А что?

— Ты тут воевал, Сергей Морозов тоже, а на Волховском, рядом с вами, Анатолий Чивилихин.

— Да ну! Не знал. Я с ним перед финской в Ленинграде встречался, он мне первую книжку свою подарил. После не привелось… Не дожил Толя, а зря…

У нас с поэтом Анатолием Чивилихиным общий предок. Рязанский мужик из-под Пронска Егор Кирилыч Чивилихин был его дед, наш с Иваном прадед. Деревня та исчезла с рязанской земли, но память о ней пока живет среди нашей московской родни, и всех нас называют поуличному по имени моего прапрадеда, имя которого запомнилось, — Кирилиными.

А Толя двадцатидвухлетним студентом химического института выпустил перед войной первый сборник стихов, который я до сих пор храню; его в Тайге оставил Иван, уходя на фронт. Книжки выходили и после войны, и после его трагической смерти в 1957 году-он, человек ясной, доверчивой и правдивой души, не захотел больше жить, и я не берусь его судить… Помню, весной того года я успел подарить ему свою первую книжку с шутливой и задиристой стихотворной надписью:

Анатолий Чивилихин писал негромкие, но удивительно чистые стихи, иногда обращаясь к словам забытым, старорусским. Во время последней встречи он, помнится, сказал мне, что в нашем языке лежат под спудом нетронутые клады, а когда я по молодости, по глупости спросил его, не будут ли нас путать из-за нашей довольно редкой, но все же одинаковой фамилии и не следует ли мне взять какой-нибудь псевдоним, он засмеялся и ответил, что в русской литературе всем и всегда хватит дорог, а насчет путаницы — это зависит не только от нас. Смешно и грустно, однако после его смерти нет-нет да и приходили в мой адрес письма читателей и редакторов издательств, адресованные ему, а в предпоследнем томе последней БСЭ в краткой моей персоналии приписаны мне его «Стихотворения» 1974 года издания…

— Иван, — говорю, — я помню много стихов Анатолия, но тебе хочу прочитать одно, фронтовое. Он ведь на Волхове и отступал и наступал… Эти стихи Михаил Дудин читал над его гробом. Слушай…

— Хорошие стихи. Солдатские, — сказал Иван. Лицо его вдруг закаменело, и он медленно, вспоминательно произнес: — А от Новгорода Великого сорок домов осталось…

Мы помолчали, и я вернул его к прежнему разговору, к Селигеру.

— А был ты вот тут, на Березовском городище?

— Да везде я тут был! И не раз.

— А в Крестцах?

— Как же, — он подвигается к столу. — Здесь проходили, вот тут насквозь. Где на моторах, где на руках… Потом образовали нашу двадцать первую автомобильную бригаду — и на Кенигсберг!

Он замолк… Люблю слушать старых солдат! Только вот с братом Иваном поздновато разговорились. Ему уже под семьдесят, однако седины у него меньше, чем у меня, с самых послевоенных лет продолжает трудиться на Крайнем Севере по нефти-газу, работенка снова, можно сказать, не пыльная. Одно его только заботит — фронтовая награда.

— Разминулись мы с ним, понимаешь, ни он меня разыскать не может, ни я его, хотя все документы, указ — налицо. Гляди!

Рассматриваю старенький военный билет капитана запаса и цифры, означающие один-единственный, ему принадлежащий орден Красной Звезды. Надо найти, был бы совсем полный порядок.

…Весной 1981 года, возвращаясь на Чернигова, с похорон трагически погибшего нашего младшего брата Бориса, Иван умер в московском такси — трансмуральный инфаркт. Вскоре не стало и Сергея Морозова.

Не было человека, выдерживающего сверлящий взгляд Субудая, а этот бородатый урусский певец со спокойными и глубокими, как стоячая вода великого внутреннего моря, очами почему-то не трепетал перед старым воителем, смотрел не в сторону, не вниз и не на его красное веко, а прямо в правый глаз, который старался не замечать даже внук Темучина сын Джучи.

Белые руки раба не были испорчены черной работой и как будто никогда не держали тяжелого урусского топора или меча. Раб, однако, хорошо рассказал про великий город урусов, где большие богатства и сильная крепость, а княжит в нем молодой ясный сокол, сын великого князя Ярослава, что недавно владел главным южным городом урусов Киевом.

— Мой дед бывал в Кивамане, — робким полушепотом добавил кипчак-переводчик и закатил глаза.

Субудай подумал, что ему, наверное, не доведется уже увидеть этого города — Субудая возьмет небо, а Кивамань возьмет Бурундай, если сумеет уйти отсюда в степь. Только Бурундай — это волк среди овец, но волк с головой барана: зачем он убил, как донесли Субудаю, последнего князя восточного улуса — кто там будет собирать дань?