Ярослав Астахов - Крушение лабиринта

То есть – это понимает вполне мой ум… но сердце не смеет верить.

И Таурий говорит:

– Сей жезл обращает камень в протяженную пустоту. Ты видишь имя его: Предел, Положенный Лабиринту. Перед тобою скипетр царя богов! Гораздо более древний даже… чем золотая маска. Хоть маска эта древнее, может быть, нежели самый Остров. Не знаю, сколько тысячелетий властитель передавал Предел своему преемнику. Вот слова, которые, по обычаю, говорят в момент, когда свершается передача. Корни взрывают камень!

– Жезл этот, – говорит еще Таурий, – обладает неограниченной почти властью. Потому что он вырезан из корней Мирового Древа. Так учит сокровенное Предание Властителей. И может обращать камень в протяженную пустоту. И пустоту делать камнем, и мертвое претворять живым, и совершившееся – не совершившимся…

– И не случайно я говорю, – добавляет к этому царь, – «он может». Сей посох обладает собственной своей волей. Он исполняет лишь те из желаний опирающегося на него, какие желает сам… На Остров его принес Файрий, царь богов первый… А Файрий получил его от Владыки мира. Получил там, за Северной Великой Водой, за льдами… Да, Тессий, – во времена, когда еще не совсем исчезла священная земля, из которой в мир, в начале населяемый лишь людьми, пришли боги.

– Никто еще не испытывал Силу скипетра, – говорит царь. – Его берегли на случай, если из Лабиринта вдруг выйдет зло. И правильно, потому что не следует без необходимости нарушать покой Палки, которая способна даже Адского Пса загнать назад в его конуру… И вот еще какой существует обычай, Тессий. Тот бог, который хоть один раз коснется Предела – становится наследником званья царя богов.

Слова произнесены.

Тишина. Предутренний сон вселенной, не нарушаемый теперь и звуком трели сверчка. И эта тишина обступает, как прибывающая вода, богов… Или, наоборот, в сгущении тишины утекает что-то, словно вода, сквозь пальцы.

– Я жду от тебя ответа, бог Тессий! Возьмешь ли жезл? И перестанешь ли ты учить? И… пойдешь ли?

– Если бы все было так просто… – глухо, как против воли, говорит Тессий. – Ты спрашиваешь меня как того, кто может. Я – не могу. Не могу перестать учить, потому что никого не учу. Поверь, я совершенно ничего, вовсе ничего не предпринимаю, чтобы распространялось мое Искусство! Но это словно круги от павшего в воду камня. Еще далеко до дна – а легкие летящие волны уже ударили в берега и бегут обратно… Ты представляешь меня коварным и непреклонным, так, Таурий? Достойным царского жезла? А я же потрясен совершающимся вокруг меня более, может быть, чем ты сам! Я знаю, ничего подобного не было еще за всю историю Острова. Обыкновенно требовались века, чтобы новорожденное Искусство могло привиться и оказаться доступно всем. Я долго и тяжело думал, Таурий, почему же именно с моим Искусством произошло не так… И объяснение вижу я лишь одно: каждый из богов хочет во глубине души в точности того самого, что досталось мне… Может быть, почти каждый. Приходит новое время, царь. На наших с тобой глазах что-то исчерпалось и ушло прочь. И прошлого не вернуть, а новое – еще не родилось. Но знак этого зарождающегося нового… вот он: боги не хотят больше, чтобы оставалось тело безликим, а душа бестелесной.

Бегут мгновения.

Таурий не отвечает ни слова.

Он делает какое-то непроизвольное движение рукой. Опустошенная чаша, задетая, падает и звенит, и катится… но царь и не замечает этого.

И наконец звучит его голос – тихий, глухой, отчетливый:

– Так и другие боги, как ты, безумны? И в ослеплении своем сами делаются, как люди? А понимаешь ли ты, хотя бы, что это значит? Перетворить богов по образу и подобию человека, это – убить богов! Хуже, чем лишь убить. На место просто убитых со временем бы еще взошли, вероятно, новые. Уравнивание же в обычаях богов и людей низведет в бездонный, необратимый уже кошмар! И вот как это случится. Чувствуя, что вышние перестают розниться от них, простые вообразят обратное: они решат, что будто бы это они сами, люди – стали как боги. И будут похваляться в душах своих тем именно, чего они когда-то стыдились перед лицом богов! Они останутся такими, как были… но что они считали в себе пороками – возгласят за доблесть. Страстям не станет узды. Метания слепых опрокинут Остров… какое там – целый мир! Ведь мнящие себя богоравными изобретут что-либо, не требующее чистоты нашей, но наподобие нашей Силы. И это будет чума, с помощью которой они, хищные и безумные, растлят все… Задумывался ли ты, Тессий, почему рожденные богами всегда, при каких бы то ни было обстоятельствах, стремятся быть лишь собою, только собой? Жить по своим законам и существовать отдельно от человечества – в тайне от иных, выше многих… Это потому… мальчик… потому что мы, боги – любим своих людей! И даже не отдавая в этом себе отчета. И не хотим смерти миру. А эта смерть… или, хуже того, нескончаемая агония… не замедлит – если мы перестанем оставаться собой! Если у людей отобрать богов, Тессий, мир не устоит более. Он расползется смрадными гниющими клочьями… превратится в хаос!

– Недавно я бы ни за что не согласился с тобой, – отвечает, помолчав, Тессий. – Да и теперь, как будто бы, не согласен, да только несогласие это как-то… поблекло. Что делается со мной, Таурий? – у Тессия вырывается вздох. – Овладел Искусством, которого хотел вправду. Вот Айра стала моей. В плаще и в маске, под луной и под солнцем, полностью и всецело. И я воспринял это как предельное счастье – сколько я шел к нему… Счастье, о котором и сама мечта казалась запретной! Запрет манил. Во внутреннем лабиринте сердца кочевал вкрадчивый, тайный шепот: соединение абсолютное, постоянное – это неиссякающее сокровище, это счастье… счастье! И вот повержен запрет. Я словно бы ощутил себя воспарившим в небо, как Селий! Мы радовались речам и лицам друг друга, перемежая беседы ласками, ласку сочетая с беседой… Нам было нужно неизмеримо много… и не было нам нужно ничего, кроме нас! Казалось – так будет продолжаться всю вечность. Так мало было недоразумений меж нами… Но… ведь все-таки они случались по временам. И каждое из них ставило под угрозу эту самую вечность – вершину неисчерпаемого блаженства – и потому мельчайшие булавочные уколы несли страдание! Мы начали бояться случайностей. Так многое оказалось вдруг таящим угрозу. Капризы души другого… соблазны внешнего мира… У каждого цветка как будто выросли зубы. Мы приносили исступленные клятвы. Лезвием у своего сердца один заверял другого, что он дороже ему, чем жизнь. Но даже это не позволяло преодолеть страдания… этого особенного страдания, неистребимо произрастающего из самого блаженства! Нет, это не была ревность, Таурий, как ее знают люди – ревность по единоличному обладанью телом. Что это было? Какая-то иная, невиданная еще прежде ревность: душное переплетение душ, бесконечно сорастворяющихся в кипящем, каком-то мутном потоке… Уже телесная близость напоминала мучительную горячку… Мы не нашли лекарства. Мы проклинали это новое Искусство и бежали друг друга… и точно также вослед за этим бежали разлуки нашей! Мы словно бы составляли тело, рвущее себя на части от нестерпимой боли, – и, от нестерпимой же боли, затем опять желающее срастись… Таурий! Ты видишь, вот я один. Но – я не обманываю себя – моему одиночеству не продлиться долго. Не видимый тебе луч рвется из моего сердца и указывает мне Айру. И не затмевает его ни полная луна, ни солнечные лучи, ни свет звезд. Оранжевая прямая нить, выведшая меня однажды из Лабиринта… она сама превратилась вдруг в неразгадываемый лабиринт! Какое-то время назад я думал, что выхода нет вообще. Я проклинал Искусство, способное извлекать яды из самого блаженства. И я мечтал совершить то самое, Таурий, что ты предлагаешь мне. Я жаждал возвратиться в прошлое и разрушить мост, по которому вступил на землю беды. Но потом…