Чезаре Павезе - Луна и костры

Нуто взял к себе в дом Чинто, чтоб обучить его столярному делу и музыке. Мы с Нуто договорились – если мальчишка окажется толковым, я со временем подыщу ему работу в Генуе. И еще договорились отправить его в Алессандрию, в больницу, пусть врач посмотрит ногу. Жена Нуто возражала, говорила, что в доме у них и без того много народу, одних работников сколько, да еще верстаки повсюду расставлены, одним словом, некогда ей с Чинто возиться. Мы ей объяснили, какой Чинто смышленый. Я отозвал его в сторонку, сказал, что здесь не то что в Гаминелле – перед столярной мастерской дорога, полно машин, грузовиков, мотоциклов, гоняют в Канелли и обратно,– пусть глядит в оба, когда дорогу переходит.

Значит, Чинто мы пристроили, а на другой день я должен был уехать в Геную. Утро я провел в доме на Сальто. Нуто от меня ни на шаг.

– Значит, уезжаешь,– говорил он.-Не вернешься к сбору винограда?

– Может, снова двину за океан,– сказал я ему.-На тот год вернусь к празднику.

Нуто по своему обыкновению сложил губы трубочкой.

– Мало ты побыл,– сказал он мне.– Так мы толком и не поговорили…

А я смеялся:

– Успел тебе нового сынишку подыскать!

Когда встали из-за стола, Нуто схватил пиджак и взглянул на вершину холма;

– Заберемся повыше. Там твои места.

Мы прошли через рощу, по мостику через Бельбо и очутились среди акаций на дороге, ведущей в Гаминеллу.

– Может, взглянем на дом? – спросил я.– Валино, как-никак, тоже был человек.

Мы поднялись по тропе. Увидели черный остов сгоревшего дома и за шпалерами винограда – ореховое дерево, теперь оно казалось огромным.

– Только виноградник и сохранился,– сказал я.– Стоило Валино стараться, подрезать лозу… Река, с которой Валино воевал за каждый клочок земли, возьмет теперь свое.

Нуто молчал и разглядывал двор, заваленный камнями, весь в пепле. Я побродил среди развалин, даже вход в винный погреб не найти, везде обломки. У берега чирикали воробьи, безнаказанно клевавшие виноград.

– Съем-ка я инжир, теперь все равно никому убытка не будет.

Сорвал и почувствовал давно мне знакомый аромат.

– Хозяйка виллы вырвала бы у меня этот инжир изо рта,– сказал я.

Нуто молча глядел на холм.

– Теперь и эти мертвы,– сказал он.– Сколько народу перемерло с тех пор, как ты покинул Мору.

Тогда я уселся на бревнышке, все на том же бревнышке, и сказал ему, что все покойники на свете не заставят меня позабыть о дочерях дядюшки Маттео.

– Ну, пусть Сильвия, она хоть дома умерла. Но Ирена? Связаться с этим негодяем… Испытать такое… И кто знает, как умерла Сантина?…

Нуто подкидывал на ладони камешки и поглядывал на вершину холма.

– Хочешь, заберемся на самую вершину Гаминеллы? – сказал он.– Пошли, отсюда недалеко.

Мы двинулись; Нуто шагал впереди меня между рядами лоз.

Я узнавал эту иссохшую, побелевшую от зноя землю; ноги скользили по траве, в воздухе стоял терпкий запах трав, цветов и зреющего на солнце винограда. Небо прорезали длинные полосы, ветер гнал белесую пену облаков, будто в небе лился расплавленный металл, прочерчивая Млечный Путь к звездам. Я думал о том, что завтра буду на виа Корсика, и вспомнил в эту минуту, что море тоже бороздят полосы течений и что еще мальчишкой, вглядываясь в облака и в звезды на небе, я, сам того не зная, уже начал своп странствия.

Нуто подождал меня на гребне холма и, когда я подошел, сказал:

– Ты Санту не видел, когда ей исполнилось двадцать. А стоило, право же, стоило поглядеть. Она была красивей Ирены, глаза как два темных цветка… Но оказалась сукой, подлой сукой…

– Неужто и вправду так? – Я остановился и взглянул на долину. В молодости я сюда пи разу не забирался. Вдали можно было разглядеть даже дома Канелли и вокзал, а справа темнела роща Каламандрана. Я понимал, что Нуто вот-вот все мне расскажет, и почему-то вспомнил о празднике в Буон Консильо.

– Был я там однажды с Иреной и Сильвией,– начал я.– Запрягли коляску. Я совсем еще был молодым. Оттуда видны были самые дальние деревни, усадьбы, дворики, каждое пятнышко. Были скачки, и все мы словно помешались… Теперь я даже не помню, кто победил, помню только усадьбы по склонам и платье Сильвии, розово-фиолетовое, в цветах…

– Санта тоже,– сказал мне Нуто,– однажды поехала со мной на праздник в Буббио. Был такой год, когда она ходила на танцы, только когда я играл в оркестре… Тогда еще была жива ее мать… Тогда они еще не покинули Мору…– Он обернулся ко мне.– Пойдем? – И снова повел меня вверх. Временами он оглядывался по сторонам, искал дорогу. Я думал о том, что все повторяется – перед глазами у меня был Нуто, который правил коляской, отвозил Санту на праздник. Как я когда-то возил сестер.

Среди туфа над виноградниками показался первый грот – один из тех, где обычно хранят мотыги, а если там родник, то в тени над водой растут бледные цветы. Мы прошли мимо худосочного виноградника, заросшего папоротником и маленькими желтыми цветками с жестким стеблем – растут они в горах, и я знал, что стоит их только хорошенько разжевать и приложить к ссадине, сразу заживет. А тропа вела все выше и выше по склону холма: мы миновали уже одну усадьбу, ушли далеко от жилья.

– Ну что же,– вдруг сказал Нуто, не поднимая глаз,– отчего же не рассказать тебе, как ее прикончили? Ведь я знаю, я был при этом.

Он зашагал почти ровной дорожкой, огибавшей гребень холма. Я ничего ему не ответил, ждал, что он сам скажет, глядел себе под ноги и поднимал голову, только когда вспархивала птица или пролетал майский жук.

Было время, начал Нуто, когда он приходил в Канелли, шел по ее улице и глядел вверх – занавешены окна или нет. Люди многое болтали. На Море тогда уже жил Николетто, Санта его терпеть не могла и тотчас же после смерти матери сбежала в Канелли, сняла себе комнату, стала учительствовать. Но такой уж была Санта – вскоре она нашла себе работенку в фашио [16]и пошел слух, что она путается то с майором чернорубашечников, с фашистским подестой, то с секретарем фашио, словом, со всей этой сволочью – все они у нее перебывали. Ей бы, такой красивой и ладной, разъезжать на машине, блистать на ужинах в виллах, в господских домах, отдыхать на водах в Акви, а она окружила себя этими мерзавцами.

На улице Нуто старался ее обходить, но всегда поднимал глаза к занавескам, когда проходил под ее окнами. Потом настало лето сорок третьего, сладкая жизнь кончилась и для Санты. Нуто по-прежнему бывал в Канелли, разведывал и передавал партизанам сведения, но больше не поднимал кверху глаз, проходя мимо ее дома. Говорили, что Санта сбежала в Алессандрию с офицером-чернорубашечником.

Потом пришел сентябрь, вернулись немцы, вернулась война. Солдаты, переодетые в гражданское, босые, голодные, расходились по домам, чтобы скрыться. По ночам фашисты не переставали стрелять, люди говорили: «Так и знали, что этим кончится». Однажды Нуто услышал, что Санта вернулась в Канелли, что она снова работает в фашио, пьянствует и спит с чернорубашечниками.