Андрей Скабичевский - Плещущийся

Сидя за белым с подпалинами пластиковым столом, Серега Гоменюк прямо-таки физически ощущал давление ледяного презрения, струящегося из серых глаз фаната английского футбола. Мищук в красной футболке любимого клуба сделал три глотка купленной в «Поляне» минералки (естественно, без газа), презрительно оглядел стоящую на столе бутылку водки и лихорадочно зажатый в руке отравленного бетонщика белый пластиковый стаканчик. Пристально глядя Гоменюку в глаза с выражением величайшего омерзения, Мищук прошел мимо Сереги.

От этого выражения лица и от этого взгляда Щавелю, которого и так коробило от панибратства Васи Жомуля, сделалось невыносимо противно. Ему даже на секунду показалось, что он делает в этой жизни что-то не то и не так. Эта мысль неожиданно вызвала у него острую жалость к себе, которую уже весьма нетрезвый бетонщик спутал с пеной зарождающейся волны добра и теплоты, которую он так ожидал. Боясь спугнуть её, Серега предпринял, как ему показалось, самое логичное действие. Он залпом выпил жидкость из стаканчика, макнул хлеб в красную юшку бычков и закусил. Снова налил, выпил, закусил и стал томительно ожидать, когда волна любви, добра и теплоты затопит всю ту колючую пустыню презрения, оставленную Мищуком. Волна все не приходила. Вместо неё возникло ощущение, будто Серегу в цирке распилили, предварительно накачав успокоительным. По его ощущениям, у него стали отказывать части тела и некоторые органы. И что самое обидное, первым начал отказывать мозг.

Сначала информация стала поступать каким-то странным фрагментарным калейдоскопом из видений, запахов и ощущений. Но самый большой эффект паленая водка оказала на зрение. Мало того, что все двоилось, так это двойное изображение еще и плыло. Вот какой-то сдвоенный трамвай, вот раздвоенная черная пепельница, пытающаяся уплыть вместе со столом куда-то в правый верхний угол. Оле-гу-нар-соль-скья-ер. Вот чьи-то руки закрывают банку с кабачковой икрой, кидают её в кулек, туда же летит хлеб кусочками и недопитая бутылка водки. В Серегин карман насильно запихивают его же мобильник с отломанным джойстиком. Вот те же руки вручают ему кулек, в который Серега вцепляется где-то посередине. Теперь уже другие руки подталкивают его, и вроде бы женский голос что-то говорит, но непонятно что. Голос тоже уплывает куда-то в правый верхний угол. Вот Серега спотыкается о трамвайные рельсы, но не выпускает кулек из рук. Логическое мышление работает по принципу сцепки двух плохо прилегающих друг к другу электрических проводов: они искрят, рискуя окончательно перегореть, однако свет хоть и мигает, но все еще возникает.

« Кулек сейчас важнее всего. Это символ. Символ того, что я не конченый алкаш. Я просто чуть не рассчитал дозу. Оле-гу-нар-соль-скья-ер. Я принесу кулек домой. Ведь там хлеб. И мобильник. Но важнее сейчас хлеб, вернее кулек. Нет, все-таки хлеб. Я буду есть его с чаем и с вареньем. Вместе с мамой. Я мужчина. Добытчик. Хлеб моя добыча. И икра. Оле-гу-нар-соль-скья-ер ».

О водке лучше не вспоминать. Вспомнил. Лекарство, настоянное на болотной воде.

Щавель блюет согнувшись. Центр тяжести планеты смещен, поэтому он падает, инстинктивно выставляя вперед левую руку. В правой кулек. Это символ. Его нужно принести домой. Левая рука попадает в блевотину. Серега, стоя на коленях, вытирает руку о траву. Он отползает под дерево. Блюет под деревом. Отползает под соседнее дерево. Подальше от рвоты. До дома недалеко, но нет сил идти. Все плывет в правый верхний угол. Главное – не потерять кулек. Серега ложится на правый бок в позе эмбриона. Под мышкой зажат кулек. Сознание пропадает. Сознание появляется. Темнота. На небе куда-то в правый верхний угол уплывает Большая Медведица.

« Рядом кто-то лежит. Это что, Вася Жомуль? Откуда он тут взялся? Или не он? А кто тогда? Неважно. Кулек на месте. Сколько времени? Неважно. Нужно постараться дойти домой ».

Он встает. Шатает уже меньше. Рука с зажатым посередине кульком затекла. Он шатается, но идет домой.

« Пить хочется. Оле-гу-нар-соль-скья-ер. Дома попью. Кулек на месте. Это символ. Я не конченый алкаш. Это уже точно ».

Вот, наконец, и дом.

Дверь не заперта. Мать не запирает её, пока сын не вернется. Он пьяный не всегда может открыть её ключом. Серега зашел, закрыл за собой дверь, держась руками за стену, проковылял в свою комнату, камнем рухнул на тахту и окончательно провалился в неосознаваемую бездну.

Пробуждение было тяжелым. Вернее, пробуждения как такового не было. Было медленное осмысление себя в действующей реальности. Голос матери из просто набора звуков стал ощущаться сначала как эмоциональный односложный бубнеж, потом стали проступать какие-то слова, но пока еще без смысловой нагрузки. Со временем Щавель вычленил «опоздаешь» и «уволят». Второе слово было настолько страшное, что Серега сразу перестал его понимать, а вот с первым надо было что-то делать. Он открыл глаза и попытался встать. Монах-буддист, поселившийся в голове, тут же поздравил Серегу с подъемом, ударив ему в череп над правой бровью со всей силы, и продолжал бить с издевательским интервалом: оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер. Нащупал в кармане мобильник, долго смотрел в экран, сосредотачиваясь. Осознал, что зарядки осталось на два последних деления и что времени уже половина восьмого. Он опоздал на работу. Тошнило и хотелось в туалет. Кулек, которым вчера был символом добытчика, валялся возле входной двери. «Донес все-таки!» – с радостью бойца, вынесшего с поля боя командира, выдохнул Гоменюк. Радость закончилась, когда он стал осматривать себя. Руки были расцарапаны, ногти все в грязи, к одежде присохла какая-то зловонная жижа. Он доковылял до ванны, сдерживаясь, чтобы не блевануть, разделся, справил нужду, умылся, посмотрел на себя в зеркало. Зеркало показывало человека неопределенного возраста с лицом зеленоватого цвета, красными воспаленными глазами, отросшей длинной щетиной, кустами покрывавшей щёки и шею, и со всколоченными отросшими вихрами. «Ничего, – подумал Серега, – отлежусь, супчика поем, и все будет хорошо». Он попил воды, но есть не стал. Во-первых, не лезло, во-вторых, некогда. Испачканные спортивные штаны и футболку он кинул в старенькую стиральную машину. Нашел в шкафу старые джинсы с оторванным задним карманом, надел. К ним для комплекта надел чистую черную в горошек рубашку, непонятно откуда взявшуюся. Ни он, ни мать такую бы не купили, скорее всего, у кого-то белье с балкона улетело, а мать подобрала. Такое иногда случалось. За вчерашнее перед матерью было стыдно. Такое появление домой было для Сереги далеко не дебютом, но совесть все еще сверлила его изнутри мерзким холодным буравчиком. Пытаясь сделать вид, что ничего особо страшного не произошло, Щавель небрежно брякнул: