Андрей Скабичевский - Плещущийся

– Капец, вертухаи, – обмирая, успел подумать Серега.

«Вертухаями» в народе называли службу охраны металлургического комбината. История этого слова была банальной. Металлургический комбинат был основан в конце девятнадцатого века и изначально представлял из себя трубный цех, две доменных печи, две мартеновских печи, три томасовских конвертора и несколько вспомогательных и ремонтных цехов. За годы советской власти завод начал развиваться как многопрофильное предприятие. С середины пятидесятых по конец семидесятых завод бурно разрастался. Появилось еще три доменных, новая мартеновская печь, прокатные станы и аглофабрика. Не в последнюю очередь все это появилось благодаря стараниям заключенных с условно-досрочным освобождением, так называемых химиков – зеков на вольном поселении, коих на строительство новых цехов пригоняли тысячами со всего Союза. Отбыв срок, многие оставались работать на заводе и пускали корни в городе N, тем самым меняя его генофонд и прививая следующим поколениям определенные лексические и морально-нравственные особенности. С тех пор прошло много лет, но обычных парней в камуфляже, зевающих на проходных, по привычке продолжали звать «вертухаями». Теперь же здоровенный мордатый с густыми черными усами «вертухай» лет сорока пяти держал Гоменюка за руку, а второй, молодой и рыжий, шлепал по его карманам в поисках не пойми чего. Быстро нашелся Серегин заводской пропуск, усатый отпустил молодого бетонщика и стал записывать шариковой ручкой в большой разлинееный журнал его фамилию, табельный номер, а потом, поглядев на свои поддельные командирские часы, и время. Тем временем рыжий всунул ошалевшему Сереге в рот какую-то трубочку и тоном врача-терапевта потребовал: «Выдыхай!» Выпучив глаза, Щавель выдохнул, рыжий посмотрел на прибор и поставил диагноз: «Ноль шестнадцать промилле». Усатый посмотрел на Серегу, покусал колпачок шариковой ручки, философски изрек: «Пациент скорее жив, чем мертв» и записал показатель прибора в ту же строку, куда до этого записывал Серегины данные.

– Мужики, не надо, – голос Щавеля срывался на умоляющий плач, – пожалуйста!

Мужики синхронно посмотрели на него равнодушными взглядами. Усатый, который, видимо, был главным в их паре, выдал:

– Хромай отсюда!

Серега растерялся. Он думал, что ему сейчас будут крутить руки, садить в машину (отчего-то обязательно с мигалками) и везти чуть ли не в прокуратуру, а тут вроде как его отпускают. От неожиданности он даже стал заикаться:

– Так э-это… а куда мне теперь?

Усатый молча развернулся и занял свое место в засаде за стеной насосной станции. Рыжий, видимо, ставший охранником недавно и пока еще сочувствующий рабочему классу, попытался сделать невозмутимый вид и неестественно фальшивым равнодушным голосом ответил:

– В контору твою отправим. Пусть там с тобой разбираются.

И окончательно потеряв интерес к Гоменюку, сжимая в руке прибор с трубочкой как боевое оружие, занял свое место в импровизированной засаде.

Залитый липким потом Серега добежал до бани. Как он и предполагал, кроме уборщицы-пенсионерки, равнодушной ко всему, не считая пенсии, зарплаты, внуков и выборов, в бане не было никого. Наспех переодевшись, он схватил свой монтажный пояс, каску и пулей вылетел по направлению к конвертерному цеху.

Возле конвертерного цеха бурлило грязное море из рыжих касок, брезентовых костюмов сварщиков и резчиков, мятых черных спецовок с логотипом комбината рабочих остальных профессий. Изредка в этой пестрой толпе акулами проплывали синие выглаженные костюмы и белые каски ИТР-овцев. Щавель привычно нырнул в это море, перемещаясь от стайки к стайке рабочих всех мастей, и очень скоро нашел рабочих своего участка, а главное: своей бригады, которая в лучах угрозы увольнения показалась ему почти что родной. Костян Логунов, Паша Тихоход и бригадир Кобчик сидели возле передвижного компрессора на груде скрученных шланг с видом Битлов, ждущих из сортира Ринго Старра перед концертом в Театре принца Уэльского. Костя оглядывал окружающих злым раздражительным взглядом, Паша Тихоход, положив руки на колени, отрешенно взирал на мир взглядом человека, который мысленно находится совсем в другом месте, а бригадир Кобчик Александр Иванович подкуривал очередную папироску. О последнем нужно сказать отдельно. Это был высокий широкоплечий мужик лет сорока пяти с простым крестьянским лицом и густющими рыжими усами. В усах неизменно тлела папироса «Прима» без фильтра, причем курил её Александр Иванович до тех пор, пока огонек помимо табака не начинал поджигать ус. Тогда бригадир Кобчик выплевывал остатки папиросы, чтобы через пять минут начать курить новую. Из-за привычки курить без помощи рук, держа папиросы только губами и усами, говорил Александр Иванович мало и нечленораздельно. Основным звуком, издаваемый его голосовыми связками был гортанный звук «’мля», шедший почти после каждого слова. В работе бригадир Кобчик умело использовал здоровый пофигизм и всегда ориентировался на главную аксиому хорошего исполнителя – не спеши выполнять приказ, пока не поступит второй. Бригаде такой подход нравился, и с авторитетом бригадира Кобчика кроме Костяна – да и то редко и по пьяни – никто не спорил.

Увидев подбегающего запыхавшегося Гоменюка, Александр Иванович затянулся и задал риторический вопрос:

– Где шляешься ’мля?

Серега принялся было рассказывать о своих злоключениях бригадиру и заинтересовавшемуся Костяну Логунову, которому не давал покоя вопрос, чем закончилась их попойка в субботу, но тут к ним подошел мастер Триппер и ревущим подгоняющим тоном указал на сегодняшний объект. На удивление ночная смена успела демонтировать старые двутавровые балки, к которым крепился ковш-печь конвертера, так что вместо ожидаемой рубки бетона всех свободных рабочих кинули на сборку новых балок. Две здоровенные балки затащили лебедками внутрь цеха, и теперь они стояли на деревянных подмостях, красуясь свежевыкрашенным ребром. Погрузчиком завезли несколько ящиков гаек размером с кулак и гроверов для сбора балок. Суть работы была простая: нужно было из двух коротких частей балки собрать одну длинную. Балки выставлялись по уровню в стык и скреплялись металлическими пластинами в районе ребра жесткости с обеих сторон с помощью болтов. Болты продевались в тридцать специально просверленных отверстий и затягивались гайкой с предварительно надетым для жесткости гровером. Затягиваться гайки, согласно технологии, должны были с определенным усилием, для чего был специально принесен полутораметровый динамометрический ключ. На ключе согласно технологическим нормам выставлялось усилие, и нужно было им крутить гайки до характерного щелчка. Щелчок обозначал, что гайка закручена до конца правильно. Технолог цеха поколдовал над ключем, регулируя что-то согласно бумажке, в которую поминутно заглядывал, и ключ под ободряющий рёв мастера Триппера: «Быстрее давай!» был вручен бригадиру Александру Ивановичу. Не мудрствуя лукаво, бригадой было решено, что менее физически развитые Серега Гоменюк и Паша Тихоход вставят болты, накинут гроверы, понаживляют гайки, а Костян Логунов и бригадир Кобчик будут их закручивать огромным тяжелым ключом и через каждые десять болтов меняться. Работа в принципе была не особенно сложная, фактором осложнявшим положение являлось то, что балки эти находились прямо посреди цеха и все обилие руководства разных мастей шастало в непосредственной близости. В этих условиях чувствуешь себя пони на арене цирка, перед таким обилием начальства придется пахать в поте лица. Пахать ни Щавелю, которого еще слегка мутило и крутило живот после вчерашнего отравления, ни его бригаде не хотелось, но выбирать не приходилось. Тем более контролировать процесс поставили мастера Триппера. Первая гайка была наживлена, бригадир Кобчик дуговыми вращениями начал крутить здоровенный ключ, все сильнее и сильнее в него упираясь в ожидании заветного щелчка. Но вместо ожидаемого мягкого щелчка раздался треск разрываемого металла. Ключ ушел на полметра вперед, а выжимавший его бригадир Кобчик по инерции полетел следом, больно стукнувшись коленками по нижнему тавру балки.