Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Марина, не обращая на них внимания, шла, сунув руки в карманы плаща, с трудом переставляя уставшие, свинцом налитые ноги. Головная боль вернулась, немного мутило и хотелось пить.

Вскоре поравнялись с белой башней шестнадцатиэтажного дома, непонятно как втиснувшегося меж двумя серыми сталинскими крепостями.

— А вот и наш утес, — остановился Сергей Николаич.

— Аааа… понятно… — равнодушно посмотрела Марина и вздохнула.

— Пап, ну я пойду, — решительно освободила руку Таня.

— Иди, иди…

Она побежала к подъезду и скрылась в нем.

— Не заблудится? — спросила Марина.

— Да нет. Мы на третьем живем. Высоко решили не забираться, — пробормотал он, доставая из кармана пальто большой скомканный платок.

— Трехкомнатная?

— Да, — он украдкой вытер нос.

— А вас трое?

— Четверо. Мама еще моя…

Марина кивнула.

Сумерки сплавили дома в сероватую груду, кое-где скрашенную огоньками горящих окон.

Сергей Николаич убрал платок.

— Сейчас как прибежит, так сразу за пианино: бабушка, сыграй вальс. А бабушка сыграет…

— А бабушка сыграет… — тихо проговорила Марина, рассеянно глядя под ноги.

— Балует ее, — вздохнул он, доставая папиросы, — добрая до предела.

— Добрая до предела, — снова повторила Марина и медленно побрела прочь.

Спазм сжал ей горло, губы задрожали, и слезы полились по щекам.

Они показались очень холодными, холоднее непрочного, потрескивающего под ногами ледка. Прижав ладони к лицу, Марина заплакала, ее плечи задрожали.

Сзади подбежал Сергей Николаич:

— Что, что такое? Что с вами?

Голос его был испуганным и удивленным.

Не оборачиваясь и не останавливаясь, Марина замотала головой:

— Ничего… ннничего…

— Марина Ивановна… что случилось?

— Ничего… Отстаньте от меня…

— Ну, погодите… ну что вы… может, я вас обидел чем-то?

— Отстаньте, прошу вас… отстаааньте… — всхлипывала она, порываясь идти, но он уже крепко держал ее под локоть, заглядывал в залитое слезами лицо:

— Ну, успокойтесь… пожалуйста… что случилось? А?

— Ничего… Господи… как все тошно…

Она снова заплакала, отворачиваясь, ледок жалобно хрустел у нее под каблучками.

— У вас, может быть, несчастье какое?

— Нет у меня ничего… Господи… сдохнуть бы… и то лууучше…

— Эээ… нет. Так дело не пойдет, — он решительно взял ее за плечи. — Ну-ка успокойтесь. Быстро!

— Не кричите на меня… я вааам не слееесарь заводской…

— Вот. Уже лучше.

— Отстаньте…

— Не отстану.

— Да отвяжитесь вы! Вон все смотрят…

— И пусть на здоровье смотрят. Сейчас мы возьмем машину и я вас отвезу домой…

— Еще чего… не поеду…

— Поедете. Идемте…

— Господи, какой надоеда… ну какое вам дело…

— Мне до всего есть дело…

— По долгу службы, что ли…

— Ага.

— Ну хоть не жмите руку-то мне!

— Извините… вон идет… шеф! Стой!

— Да… так он и остановится…

— Мерзавец…

— Как все глупо…

До моста они дошли молча, его рука бережно сжимала Маринину кисть.

Такси, как по заказу, выскочило из-за угла и притормозило на требовательный взмах Сергея Николаича.

«Ишь ты, решительный какой, — раздраженно думала Марина, садясь в машину. — Теперь не отстанет… А, черт с ним. Хоть кому-то до меня есть дело…»

Косясь на заплаканную пассажирку и на ее молчаливого спутника, шофер нещадно своротил шею оплетенной кожей баранке, развернул машину и многообещающе захрустел переключателем скоростей…

— Да. Все ясно с тобой, — устало улыбнулся Сергей Николаич, разливая остатки коньяка в стопки.

Затягиваясь сигаретой, Марина молча кивнула.

Они сидели на кухне при свете все того же ночничка. Сигаретный дым медленно втягивался в только что распахнутую форточку, светло-коричневый пиджак Сергея Николаича по-домашнему висел на спинке стула, его лежащие на столе электронные часы показывали 00.09.

— Со мной давно уже все было ясно, — Марина встала, тряхнула опустевшим чайником.

— Плохо, Марина Ивановна, — вздохнул Сергей Николаич и поднял свою стопку: — Твое здоровье.

— Мерси… — Она поставила чайник под кран, шумно наполнила.

— Скажи… фууу… — поморщился, выпив, Сергей Николаич, — а почему ты дальше не пошла учиться? В консерваторию?

— А мне пальчик раздавили.

— Как?

— В троллейбусе. Дверью.

— Черт возьми… И что?

— Ничего. Жива пока. Но профнепригодна, — засмеялась Марина, ставя сверкающий и тяжелый чайник на плиту.

— Да, — вздохнул он, — все не как у людей… судьба-индейка…

— Слушай, пошли туда, — морщась пробормотала Марина, — а то тут накурено…

Чайник остался одиноко посверкивать на плите, голубой ночничок перекочевал в комнату.

Потирая затекшую спину, Сергей Николаич прохаживался, разглядывая висящие на стенах картины.

Марина села по-турецки на тахту.

Он надолго остановился перед вариантом рабиновского «Паспорта», потом повернулся к ней:

— Ну вот объясни мне, пожалста, что хорошего в этом?

Марина перевела взгляд на слабо освещенную ночником картину:

— Ну… она очень правдивая…

— Правдивая? Что здесь правдивого? Тут злоба голая и больше ничего…

— У него тяжелая судьба…

— У нас у каждого тяжелая судьба! — резко перебил ее Сергей Николаич, засовывая руки в карманы и прохаживаясь по комнате. — Дядя вон мой — Володя. Никакой не художник, не поэт. Столяр обыкновенный. На войну пацаном пошел. Под Киевом обе ноги оторвало. После войны на протезах в техникум поступил, а в сорок восьмом его посадили неизвестно за что. Пять лет отсидел, туберкулез нажил. Потом реабилитировали…

Он помолчал, разглядывая начищенные концы своих ботинок, затем продолжал:

— Ни жены, ни детей. И пенсии-то по-настоящему не нажил. Живет под Подольском, работает сторожем. Тут, казалось бы, любой на весь свет окрысится. А он…

Сергей Николаич повернулся к ней, приложил руку к груди:

— Видела б ты этого человека. У него ни гроша за душой, кроме костылей и нет ничего. А я вот, сколько его ни вижу, — никогда нытья от него не слыхал. Никогда! И чтоб он на судьбу пожаловался?! Такого не было! А эта картина? Он-то щас сам где?

— Рабин? В Америке…

— Вот! В Америке. И наверно, уж не под забором умрет, а в теплой кроватке. Так вот когда он эту мазню царапал, он знал, знал, что в Америку подастся! Знал! Стало быть — врал! А ты говоришь — правдивая картина. Ложь! Ложь и злоба. Ну чему она научит? Лжи и злобе. Он-то сам наврал, да и смотался, а ты вот, твое поколение, которое на таком вот говне выросло, теперь и расплачиваетесь!

Он замолчал, раздраженно потирая раскрасневшиеся щеки, подошел и сел рядом на край тахты:

— Знаешь, Марина, я человек в принципе темный, необразованный.

— Ну, не скромничай…