Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

— Рабин, — поправила Марина, затягиваясь.

— Ну Рабин, один хрен. Он не наш, понимаешь? Он — их. Того мира. Так и пусть катится к ним. Или в лагерь. Он не понимает ни хрена, а лезет учить! Он ничего не понимает. И не поймет. Потому что любить наш народ не научился и все время с Запада смотрел. Дескать — очереди за колбасой, пиво плохое, квартиры маленькие — значит, здесь плохо! Вот так они рассуждают. А знаешь почему? Потому что евреи вообще, что такое родина, не понимают. Им где пиво лучше — там и родина. У них цели никакой, какой там коммунизм, светлое будущее! Брюхо набить, обмануть, похвастаться — вот и все! Вообще, не знаю, как ты, но я к евреям чего-то не того…

Он нахмурился, покачал головой и продолжал:

— Я раньше этого не понимал, а теперь понял. Это народ какой-то… черт знает какой. Их не поймешь — чего им надо. А главное — вид у них… ну я не знаю… противный какой-то. Вот армяне вроде тоже и волосатые и горбоносые, грузины, бакинцы… и волосы такие же… а вот все равно, евреи прямо неприятны чем-то! Что-то нехорошее в них. Я этого объяснить не могу, как ни пытался… И все — своих, своих. Только со своими. Где один устроится — там и другие лезут.

Он затянулся и быстро выпустил дым:

— Честно говоря, я б их всех выкатил отсюда, к чертовой матери. Пусть едут. От них пользы никакой — вред один. Пусть лучше с арабами дерутся, чем здесь вредить…

Его свободная рука ослабила галстук:

— Не в колбасе сейчас дело, не в пиве…

Марина пожала плечами:

— Но ведь благосостояние тоже играет роль…

Он устало покачал головой:

— Ты тоже пока не понимаешь. Эта зараза тебе глаза надолго залепила… Как бы объяснить-то… Ну вот если ты живешь со своей семьей, с родными своими в новом доме. Он еще только-только построен, еще смола на бревнах не засохла, еще лесом от него пахнет. Значит, только-только вы отстроились, мебелишка у вас — стол да табуретка, посуда — кружка да котелок. Но семья большая, дружная, и отец вам говорит: потерпите, мол, немного, вот поработаем несколько лет и будем в достатке жить. А рядом с вашим домом — другой. Старый, основательный, добра там невпроворот. И живут там старик со старухой, детей у них нет. И вот, предположим, вышла ты однажды вечером, ну там по каким-то делам на улицу, а эти старики тебе и говорят: живи с нами. Мы тебя удочерим, приданого дадим, оденем как надо, а главное — работать у нас не надо. Ты пойдешь к ним?

Марина улыбнулась:

— Нет, конечно.

— А почему? — он устало поднял брови.

— Ну… потому что я своих люблю.

— Вот! — шлепнул он ладонью по ее коленке. — Вот и ответ тебе! Любишь своих! Вот как. На этом все и строится. На любви. Отсюда и терпение, и долг, и патриотизм. Если Россию любишь — плевать тебе на американские кондишены да пепси-колы! А потом запомни: все, что у них сейчас есть, — у нас будет! Просто мы вооружаться вынуждены, чтоб не раздавили нас. Приходится. Но главное, мы силу набираем. Вот это важно. А они свою — теряют. Теряют с каждым годом. И придет время — на колени перед нами опустятся. Только мы их жалеть не будем. Ни за что! Вот за очереди за эти, за временную убогую жизнь — все взыщем сполна, не забудем!

Он с силой ввинтил окурок в пепельницу, провел рукой по волосам:

— Ничего! Сейчас Андропыч за дело основательно взялся. Дисциплину укрепим, тунеядцев-лодырей к ногтю, снабжение наладим, дороги в деревни проложим, техникой займемся. Сейчас-то вон уже на периферии продукты появились… Нам бы только с блатерами покончить, все на государственные рельсы перевести и порядок…

Он встал, сунул руки в карманы и подошел к беленьким Амуру с Психеей:

— Вот это, я понимаю, — искусство. И прекрасно и возвышенно. И для души все, глаз радует… А то нам не нужно! На помойку его выкинуть, и все…

— Какой ты убежденный, — проговорила Марина, рассматривая его крепкие руки.

— А как же. Иначе нельзя. Но я не дурак вроде Хрущева. Я в глупости не верю. Я в реальность верю. В реальные конкретные задачи. Как на заводе — есть план, надо его выполнять. А гадать, когда завод полностью автоматизируется, — курам на смех. Идеология должна быть конкретной, а не… как это… мифио…

— Мифической?

— Да. Не мифической. Нам мыльные пузыри не нужны.

— А что же нужно?

— Дело. Настоящее, каждодневное. Без дураков. Так что, Марина Ивановна, ты кончай ваньку валять. Лейкой против грозы не маши. Народ ошибаться не может, на то он и народ. Хрущев ошибаться может, Сталин может, а народ — не может. Ты вот мне сегодня все нутро свое наизнанку вывернула, словно школьница какая. А почему? Да потому что в тупик зашла со всеми глупостями своими. Баб любить! С диссидентами общаться! Масло воровать ради острого ощущения! Ну что за поебень, извини за выражение?! Ты отдельно живешь от народа, понимаешь? Отсюда и завихрения все. Надо вместе с народом, вместе. Тогда и тебе легче станет и народу хорошо. Свой народ любить надо, Марина. Любить! Это же как дважды два! Американец свой народ любит, англичанин — любит, а ты что — хуже их? Что такое диссидентство ваше? Чушь собачья. Нигде такого еще не было, чтоб жить в своей стране и своих ненавидеть. И на Запад смотреть, рот раскрымши. Это ведь ненормально, не по-человечески, пойми. И правильно, что их в психушки пихают, психи они и есть! Дело надо делать. Ежедневное, ежечасное дело. Тогда будет и удовлетворение и польза. Знаешь, как я доволен? Как никто. Я на работу как на праздник иду. Радуюсь. И усталости нет никакой, и раздражения. И запоев. А сколько радостей вокруг! Ты оглянись только, глаза разуй: страна огромная, езжай куда хочешь — на север, на юг, в любой город. Какие леса, горы! А новостройки какие! Дух захватывает! Профсоюзная путевка — сорок рублей! Ну где еще такое бывает? Все бесплатно, я это уже говорил. Пионерские лагеря для детей, хлеб самый дешевый в мире, безработных нет, расизма нет. «Только для белых» у нас на скамейках не пишут. А там, на Западе, ты как винтик вертеться должен, дрожать, как бы не выгнали. Преступность вон какая там — не выйдешь вечером…

Он замолчал, устало потирая лицо.

Марина погасила окурок, оттолкнулась от стены и зевнула:

— Ааааха… ты знаешь, хорошо, что ты веришь в то, чем занимаешься.

— А как же иначе?

— Просто я первый раз за тридцать лет встречаю человека, который искренно верит в коммунизм…

Он засмеялся:

— Ну, это не так! Верят многие. Да сказать боятся. Потому что такие вот Рабины многих перепортили. Запад вредит как может. Сейчас модно все советское ругать. Они кроме очередей ничего и замечать не хотят. Очереди, мол. Жизнь плохая. А то, что мы из отсталой страны в сверхдержаву вылезли — это никто не видит. Но ничего. Придет времечко — все увидят…

Марина улыбнулась:

— Знаешь… странно… когда ты говоришь, мне как-то тепло и хорошо… и спорить не хочется…