Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Марина провела рукой по щеке и улыбнулась:

— Как хорошо…

Это было удивительно. Никогда еще ей не было так спокойно. Словно за одну ночь свалился тягостный груз, столько лет давивший на плечи.

Разведя ноги, она потрогала бедра возле паха. Свежая сперма медленно стекала по ним.

Продолжая улыбаться, Марина подтерлась влажным полотенцем, накинула халат и вышла. Возле двери торопливо застегивал пуговицы рубашки Сергей Николаич:

— Марин, давай в темпе танго… мне щас убегать…

— А позавтракать?

— Не успею, наверно…

— Успеешь. Умывайся, я приготовлю…

— Попробуем. Кстати, у тебя побриться нечем?

— Там на полочке.

— Ага.

Пока он брился и умывался, громко отфыркиваясь, Марина убрала со стола остатки вчерашнего ужина, поджарила яичницу с колбасой, вскипятила немного воды.

Вскоре Сергей Николаич бодро вошел в кухню, оттопыривая подбородок и на ходу затягивая узел галстука:

— Вот. Порядок…

— Садись, — Марина ловко переложила глазунью на тарелку.

— Отлично! — улыбнулся он, чмокнул ее в висок и сел. — А быстро ты готовишь…

— Сейчас чай заварю, — проговорила Марина, вытряхивая в ведро окурки из пепельницы.

Отломив хлеба, он придвинул к себе дымящуюся тарелку, вопросительно поднял глаза:

— А ты?

— Да я потом, — отмахнулась Марина, заваривая ему чай в большой кружке.

— Нет, так не пойдет. Садись. Это из трех яиц?

— Из четырех.

— Вот и как раз на двоих.

— Я не хочу, Сереж…

— Садись, без разговоров. У меня времени нет лясы-балясы точить.

Марина села рядом.

Они стали молча есть из тарелки.

Сергей Николаич хватко держал вилку своими крепкими пальцами, согнув мизинец колечком; челюсти его быстро двигались, под смуглой кожей скул мелькали упругие бугорки мышц.

Марина осторожно ковыряла вилкой горячую яичницу, глядя, как грубо и решительно кромсает его вилка бело-желтую массу.

— Сережа, а у тебя братья или сестры есть? — спросила она.

Не отрывая сосредоточенного взгляда от тарелки, он упрямо качнул головой:

— Когда я ем — я глух и нем… Марин Иванна… ешь, ешь…

Марина послушно принялась за еду.

Доели молча.

Отломив кусок хлеба, Сергей Николаич насадил его на вилку, вытер тарелку и, запихнув в рот, щелкнул пальцами:

— А теперь чайковского!

Марина разлила заварку, добавила кипятку.

— Был братишка, — проговорил он, громко и быстро размешивая сахар, — на три года моложе меня. В пятьдесят втором от склероза легких умер.

— Как так?

— Да вот так. Было воспаление. А фельдшер районный пенициллин пожалел. Выходили кое-как, а после осложнения да осложнения… Ему шестнадцать только тогда исполнилось…

— А вы где жили?

— Под Архангельском.

— В деревне?

— Да…

Он соорудил себе увесистый бутерброд, решительно откусил и, быстро жуя, тут же прихлебнул чай:

— Я вообще-то… ммм… по утрам очень… суп уважаю… знаешь, как щами или борщом со свининкой заправишься… день можно на всю катушку пахать… в супе только и сила… а бутербродики да кофейки… это не по-рабочему…

— Кофе не любишь?

— Ненавижу. Горечь одна, а сытости никакой. Лучше молочка с мякишем… ммм… кружечку засадишь — и порядок… знаешь, навитаминишься как…

Марина не торопясь пила чай, наблюдая, как неимоверно быстро расправлялся Сергей Николаич с бутербродом.

— Ммм… или еще сардельку утром… нормально так… ммм… питательно… а чего ты без хлеба ешь?

— Я не хочу…

— Хлеб надо есть! От него вся сила, — дожевывая, он сжал кулак. — Он — всему голова. Крепость дает, основу…

Покачав чашкой и выплеснув остатки в рот, он встал, хлопнул в ладоши, потер:

— Нормально. Спасибо, Марин…

Марина встала с чашкой в руке:

— Может, еще чего-нибудь?

— Нет, спасибо.

Он прошел в коридор и стал одеваться, что-то напевая.

Поставив недопитую чашку, Марина вышла следом и стала, прислонившись к косяку.

Сергей Николаич обмотал шарф вокруг шеи, придерживая его подбородком, снял с вешалки пальто, стремительно и шумно ворвался руками в просторные рукава, так что мелочь громко звякнула в больших накладных карманах:

— Оп-ля…

Улыбаясь, Марина смотрела на него:

— Ты знаешь… я тебе так завидую…

— Почему? — быстро спросил он, застегиваясь.

Марина пожала плечами и вздохнула.

Достав из кармана перчатки, он снял с полки шапку:

— Так почему завидуешь?

Марина молча смотрела на этого человека, не подозревавшего, ЧТО он открыл ей в прошедшую ночь.

Она вздохнула и опустила голову.

Сергей Николаич внимательно посмотрел на нее, потом на часы и вдруг по-чапаевски разрубил ладонью сумрачный воздух коридора:

— А ну — одевайся! Вместе поедем!

Марина вздрогнула, мурашки пробежали по ее спине:

— Как…

— Вот так! Хватит прозябать, Марина Ивановна. Жить надо, а не прозябать! Жить!

Нахлобучив шапку, он взялся за замок:

— Пять минут на сборы даю! Паспорт возьми с собой. И оденься нормально, без щегольства. На завод поедем…

Он открыл дверь и вышел.

Марина метнулась в комнату, распахнула платяной шкаф.

Кожаная рокерская куртка, вельветовый комбинезон, яркий свитер… не то, не то…

Она выхватила из этой груды простые, давно уже неношенные брюки, серую водолазку, белый лифчик и шерстяные трусики.

— Сейчас, Сереж, сейчас…

Лифчик непривычно стянул грудь, трусики полезли вверх по ногам:

— Сейчас, сейчас…

Быстро одевшись, она подбежала к столу:

— Так… паспорт…

Паспорт лежал в тумбе, в верхнем ящике.

Диплом… бабушкины облигации… письма, письма, письма… паспорт.

Быстро вытащила его из-под груды писем, улыбнулась, пряча в карман, и только сейчас почувствовала, что кто-то мешает ее радости.

Марина подняла глаза и столкнулась с колючим недобрым взглядом. Выражение треугольного лица на фотографии так поразило ее, что она оцепенела.

За ночь лицо приобрело черты злобы, недовольства и мстительности. Угрюмые глазки сверлили ее. Упавшие на лоб пряди злобно тряслись.

— Сссука… — шипели тонкие губы.

Розоватые блики играли на фотографии.

Марина выглянула в окно.

Там внизу, в рассветном бледном воздухе прямо напротив черного входа в магазин пылал костер из гнилых ящиков.

Внезапное решение поразило ее своей простотой. Она улыбнулась, а ОН, словно поняв, зашипел, затрясся сильнее:

— Сссука… сссука…

Протянув руку, она сорвала его со стены — только булавки посыпались на стол. Торчащий в большом ящике ключ напомнил о содержимом.

Марина побежала на кухню, сняла с гвоздя большой целлофановый пакет, вернулась и, чувствуя пьянящую, нарастающую с каждым движением свободу, вытянула ящик из пазов. Тяжелый и громоздкий, он сразу потянул руки вниз, но там ждал мутный исцарапанный целлофан: Библия, Чуковская, ГУЛАГ, — все закувыркалось, распахиваясь, мелькая фотографиями и строчками.